О, юность моя!

На обратном пути услышали военную музыку: германские солдаты шли прогуливать лошадей. Впереди верхом на русском дончаке ехал бородатый обер. За ним шагали флейтист и барабанщик. Затем спешенные артиллеристы вели под уздцы своих тяжеловозов.

Лошади эти — краса и гордость германской армии, которая вывела эту породу совсем недавно. Кони были чалой масти, иногда белые в частую бусину. Огромные головы переходили в гигантские шеи, а те — сразу же в чудовищные крупы, так что для хребтины места не оставалось.

— Сэкономили спину, — усмехнулся Леонид. — Прямо-таки зоологический парадокс. Ох, эти немцы…

— А как немцы себя здесь ведут? — спросил Леська.

— Внутренняя жизнь города их не интересует. Главное — вывезти нах фатерланд как можно больше пшеницы, баранов, даже соли, а заодно ковры, зеркала, картины, статуи и всякую прочую эстетику. За все, конечно, платят, но цены назначают сами, — ответил Леонид.

— Ах, так! — засмеялся Леська. — Зачем же их профессора изучают проблему рынка, если все обстоит так просто?

— Зачем? А затем, что нынче профессора у них генералы.

К вечеру Леська во всем параде отправился к Шокаревым. Несмотря на усталость, он не мог высидеть дома в таком роскошном костюме.

Приняли Леську очень радушно. Обычно дальше Володиной комнаты его не впускали, но сейчас Иван Семенович лично пригласил его в столовую.

Стены синие, тахта красная, на буфете в зеленой вазе — горка желтых лимонов.

— Наш новый лозунг: «Крым для крымцев!» — вещал Шокарев своим пещерным басом. — У нас будет своя республика. Правда, мы еще не договорились о том, каким должен быть кабинет. Некоторые хотят, чтобы его возглавлял генерал Сулькевич. Но я и мои единомышленники стоим за Соломона Самуиловича Крыма. Знаете его? Это очень богатый караим, феодосийский помещик. Но суть не в этом: господин Крым — крупнейший политический деятель, член Государственного Совета при Николае Втором.

— А Джефер Сейдамет тоже будет в правительстве со своей красной феской? — спросил Елисей.

— Не знаю. Не думал. А почему вы спрашиваете?

Леська вспомнил о посещении Сейдаметом Умер-бея и высказал свои опасения. Иван Семенович поднял брови:

— Это очень хорошо, что вы мне об этом рассказали. Это хорошо. Значит, тем более нельзя отдавать бразды правления в руки Сулеймана Сулькевича, который связан с Сейдаметом. Мы совершенно не склонны превращаться в турецкую провинцию.

— А в германскую?

— Но это же совсем другое дело: немцы не вмешиваются во внутреннюю жизнь Крыма.

Леська угрюмо ковырял вилкой заливную осетрину и старался не вступать с Иваном Семеновичем в открытый спор. К тому же он все время возвращался мыслью к разговору с Леонидом о Васене.

Володя усердно ухаживал за другом, подкладывая куски получше, вообще вел себя необычайно, даже чрезмерно изысканно. Он был прозорливее своего отца и после всего пережитого понимал, что на завтрашний день им особенно рассчитывать нечего. Не то чтобы Володя подготовлял себе помощь Бредихиных в будущем, но в Леське ему чудилось грядущее, как в свое время Умер-бею.

— А немцы держат себя вполне прилично, — продолжал Иван Семенович. — В местный муниципалитет они абсолютно не вмешиваются. Только большевиков вылавливают, а вообще ничего.

Володя тревожно взглянул на Леську.

— А какое им дело до большевиков? — сдавленным голосом спросил Леська. — Ведь это борьба русских против русских.

— Ну-у… Берлин смотрит шире. Если революция победит в России, она перекинется в Европу. Здесь они совершенно правы.

Леська шел домой, и от этого ужина у него осталось такое ощущение, точно он дверной ручки насосался. Вскоре, однако, мысли его снова приняли привычное направление. Леониду нельзя отказать в логике… Но все Леськино существо бурно протестовало против нее. Неужели мир так страшен? Так чудовищно циничен? А почему бы и нет? Но ведь природа человека, о которой говорил Леонид, как-то умеряется, шлифуется как-то воспитанием, культурой. Ведь вот червонцы, на которые кинулась толпа в Армянском Базаре, возвращены все до единой монеты! Леонид никогда бы в это не поверил, но он-то, Леська, свидетель! Он-то видел!

Всю ночь Леську мучили тяжелые сны. Утром он проснулся с невыносимом ломотой во всем теле. «Полежать придется…» — подумал Леська с грустью. Но против него на стене висел его новый костюм — серый в красную царапину. Такого костюма у него никогда не было. Это наполнило его тихой радостью, которая несколько уняла боль от ломоты. Так Леська пролежал три дня, то охая, то улыбаясь, и ни на минуту не отвлекался от мысли о Васене и ее тайне.

На четвертый день он встал необычно рано, позавтракал всухомятку, завернул парусиновые штаны и обмотки в «Евпаторийские новости», снял со шворочки на кухне связку вяленых кефалей и пошел пешком в Саки. По дороге долго не мог отделаться от шаланды, которая сидела у ворот и как бы звала его к воде.

До села дошел он за три часа — быстрее, чем положено пехоте в мирное время.