О, юность моя!

Прошли по шпалам до первой будки стрелочника. Голомб открыл дверь, заглянул внутрь и опять поманил Леську пальцем. Леська вошел. За столом под золоченым образом сидел Петриченко и ел золотую яичницу с салом.

— Иван Никифорович?

— Он самый. Садись, ешь. Посуды здесь особой нет. Вот тебе моя вилка, а я буду с ножа.

— А мне что кушать? — спросил Голомб.

— Но ведь ты только час назад позавтракал.

— Мало что было час назад!

Петриченко засмеялся.

— Свиное сало есть будешь?

— А почему же нет?

— Но, кажется, сионистам нельзя?

— Что в рот — то не грешно.

Голомб получил кирпичину сала и котелок с отварной картошкой. Горчицу он отыскал сам.

— Слушай, Бредихин! — почти торжественно начал Петриченко. — Скажу тебе одну вещь. Если ты против, забудь про этот наш разговор. Ясно?

— Ясно.

— Мне поручено организовать партизанский отряд для подрывной деятельности против германских — оккупантов. Называться он будет «Красная каска». Нравится тебе?

— Нравится.

— Базой для себя мы возьмем богайские каменоломни. А ты у нас будешь за связного. Согласен?

— Согласен, — не задумываясь ответил Леська.

— Ты настоящий парень, Бредихин. А понятно тебе, зачем в связные я выбираю именно тебя?

— Понятно.

— А что тебе понятно?

— То, что я друг Володи Шокарева.

— Ну вот. А теперь иди домой и сам ничего не предпринимай. Скоро у вас начнутся занятия, так ты учись на пятерки и не прогуливай ни одною дня. Тут, брат, все должно быть заподлицо.

— Это нужно для революции, — с библейским пафосом, но очень серьезно сказал Голомб.

— Когда понадобится, Майорка тебя отыщет. Ну, пока.

Петриченко проводил его до двери. Он весело кивал Леське, пока Леська мог его видеть.

Голомб остался у Петриченко. Леська шел один. Как хорошо, что ему дадут опасное задание. Только бы самое опасное! Только бы скорее! Боль о Васене требовала подвига, самозабвения, жизни очертя голову!

Но Голомб не появлялся.

19

В гимназии начались занятия. Леська опять сидел на одной парте с Шокаревым. Как будто ничего не случилось. Но оба они были уже не те.

«Что я здесь делаю? — думал Леська. — Хоть мне через месяц девятнадцать, но я уже убивал, я видел тени без людей, целовал женщин, я член тайной организации „Красная каска“. Какой я, в сущности, гимназист? Как говорит негритянская пословица: „Не тот мудрец, кто прожил сто лет, а тот, кто прошел сто городов“».

Леська чувствовал себя зрелым, умудренным человеком, и, пожалуй, был прав. Так чувствовали себя многие молодые люди той эпохи, ибо обладали огромным жизненным опытом.

«Какой я гимназист? Разве я виноват, что скороспелка? А сколько было Онегину? А Кордиану Словацкого и вовсе пятнадцать. Мы все — чистейшие продукты времени», — подумал он на языке политброшюр.

Леська сидит за партой. В окнах море, и у гимназистов такое ощущение, точно они занимаются в кают-компании океанского парохода… Какие уж тут синусы и косинусы, когда вот-вот на горизонте возникнут очертания Столовой горы африканского побережья?

По сегодня море злое, нехорошее. Осень в Евпатории плохая. Здесь нет ни берез, ни кленов, поэтому нет ни золота, ни багреца, и пушкинские строки:

Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и золото одетые леса, —

сюда никак не относятся. Дубы, увядая, становятся рыжими, коричневыми. Тополя тоже. А уксусные деревья, очень характерные для Евпатории, кажется, сразу же чернеют. Времена года в этом городе отмечает главным образом море — и вот оно какое: желчное, раздраженное, коричневая бурда.

Но в октябре греки с дикими криками тащат к воде на катках звонко пахнущие деревом молодежные шхуны, построенные на Греческой улице, и прохожие помогают им толкать какую-нибудь «Артемиду» или «Афродиту» к далекой пристани. «Элла до! Элла!» В октябре на пляже, где совсем недавно отдыхали курортники и теряли в песке обрывки любовных писем, рыбаки вытаскивают неводы, полные добычи, и зрелище серебряных, оловянных, свинцовых рыб, серых скатов, зеленых змеек и шахматных коньков полно такого возбуждения, что можно простить евпаторийской осени всю ее серость.

В октябре же приехал и остановился в «Дюльбере» известный искусствовед, видный сотрудник журнала «Аполлон» Яков Александрович Тугендхольд.

На двух Видакасов и одного Канаки это известие не произвело впечатления, но Володя и Леська заинтересовались.

Сеня Дуван привел их к Тугендхольду знакомиться.

У искусствоведа сидел художник Пастухов, и оба вспоминали о своей жизни в Париже. Хотя вежливый Яков Александрович принял мальчиков радушно, но тут же забыл о них и продолжал беседу с художником:

— А вы помните, дорогой? У нас тогда были две натурщицы. Прелестные девушки…

— Как же, как же, помню! — сказал, улыбаясь, Пастухов.

— Что же с ними сталось?

— Одна из них — моя жена, а другая — ваша.

Неделю спустя, в Публичной библиотеке, той самой, что построена в мавританском стиле, Тугендхольд читал лекцию о новой европейской живописи. Он говорил о тех, кто вошел в искусство после импрессионистов: о Ренуаре, Сезанне, Гогене, Ван-Гоге, Матиссе и Пикассо.