О, юность моя!

— Свяжитесь с гимназией и, если у этих сорванцов все отметки не ниже троек, выдайте им аттестаты за моей подписью.

— Ну вот, граф Мирабо…— сказал Елисей, грустно вздохнув.— Юность кончилась…

Часть II

1

Университет был большим, а город маленьким. Он как бы тонул в университете. Студентов в крымской столице насчитывалось великое множество, поэтому все ленивые гимназисты получили репетиторов, а все некрасивые девушки — женихов. Но на Бредихина не хватило ни дурнушек, ни лентяев, и голодал он зверски.

Есть в Симферополе церковь Петра и Павла, вокруг которой кружатся уютные одноэтажные домики, образующие площадь. Пейзаж этот напоминает станицы по рекам Терек и Сунжа, разница только в том, что станица из дерева, а петропавловская площадь из камня. В одном из каменных домиков и поселился Бредихин.

Весной 1919 года Красная Армия очистила от англо-французов всю территорию Крыма. Но на Керченском полуострове под прикрытием иностранного флота сошлись четыре офицерские дивизии: Алексеевская, Корниловская, Марковская и кубанская Карательная. Им удалось высадить десант между Феодосией и Коктебелем.

Эта операция была частью общего наступления генерала Деникина. Из опасения попасть в «клещи» Красная Армия вынуждена была оставить Таврию и укрепиться на Каховском плацдарме. Вот почему соседом Елисея по квартире оказался белогвардейский прапорщик Кавун.

Хозяин квартиры Аким Васильевич Беспрозванный, совершенно белый, но с косыми черными бровями, низкорослый пышный красавец старик, сдавал комнаты в наем и этим жил. Обитал он на кухне, спальню занимал Бредихин, а столовую — прапор. Хозяин изредка приглашал своих постояльцев на чашку чая, угощал их бутербродами с луком и рассказывал о своей многострадальной жизни.

— Понимаете? Я получил образование в Сорбонне. Философ из меня не вышел. Получился провинциальный газетчик. Вот мне уже за шестьдесят, у меня больные ноги, а репортера, как волка, ноги кормят. Короче говоря, ничего не зарабатываю. Но я живу жизнью поэта! Переписываюсь с Бальмонтом, Брюсовым, Блоком, а когда Максимилиан Волошин приезжает из Коктебеля, он всегда останавливается у меня. Ах, Максимилиан Александрович… Если б вы его видели! Он так прекрасен, что Париж поставил мраморный бюст с его изображением в скверике против дома Эйфеля. Никто не знает, что это Волошин, все думают — фавн. А он и вправду фавн. Божок своего Коктебеля. Недаром скала Кара-Дага, вдающаяся в море, точная копия волошинского профиля.

— А может быть, Волошин — копия скалы? — в порядке уточнения заметил, усмехаясь, Кавун.

— Неправда! Человек значительнее камня. Просто скала предвидела появление Волошина.

Старик на минуту задумался, потом произнес замогильным голосом:

А я, поднявши руки к небу,
Молюсь за тех и за других…

— Вот и я такой же. Только я против тех и других. Оттого-то нас обоих не печатают ни белые, ни красные. Но я отнюдь не в отчаянье. Много ли поэту нужно? Пушкин писал: «И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит». Этих строк, заметьте, никогда не цитируют. Но вы только вдумайтесь: «хоть один»! Вполне достаточно для славы, которую не следует путать с популярностью. Популярность можно сделать любому, а слава рождается сама. Все свои стихи я посылаю Волошину — вот мой читатель. Тот самый пиит, о котором говорил Пушкин.

— Но ведь жить-то на что-нибудь надо! — сказал прапорщик.

— В том-то и дело. Поэтому неизменно пытаюсь что-нибудь напечатать. Но увы. Да вот как раз сегодня «Крымская почта» вернула мне стихотворение, которое для меня очень дорого…

— Прочтите, Аким Васильич,— попросил Бредихин скорее из вежливости, чем из любопытства.

— Wenn Sie wollen [6], — сказал Аким Васильевич почему-то по-немецки.

Лев Толстой различал три вида старости: величественную, жалкую и омерзительную. Марсель Пруст присоединил четвертый вид: смешноватую. Именно такова старость Акима Васильевича.

Хозяин встал. Он слишком благоговел перед поэзией, чтобы читать стихи сидя.

— Без названия! — объявил он патетическим тенорком и вдруг прочитал стихотворение, которое ошеломило Бредихина:

Океаниды бросили меня,
Моих седин девчонки не простили.
Ушли, как волны, весело звеня,
И я стою на берегу пустыни.

Я вижу даль в голубоватой мгле.

Там, за песками,— солнце в океане…
Нет ничего печальней на земле
Мужской тоски о женском обаянье.

— Складно! Крепко! — отрапортовал прапорщик.

— «Нет ничего печальней на земле мужской тоски о женском обаянье»…— повторил, как эхо, Леська.

— Вам нравится, Елисей? — спросил автор.

— Нравится? Не то слово. Впилась в меня эта фраза. Я теперь от нее не отделаюсь.

Автор самодовольно хихикнул.

— Почему же эту рукопись не печатают? — спросил Кавун.

— Не газетное, говорят, стихотворение. Дайте что-нибудь политическое, говорят.

— Ну и что ж? Ну и дайте?

— Я и дал.