О, юность моя!

— А вы, ребята, будьте осторожны. Бинт у вашего мужа госпитальный. Если вы его сковородкой, откуда же у вас мог оказаться такой бинт? А? Вот я и говорю. Будьте осторожны.

Шурка кинулась к немцу и поцеловала его в щеку.

— Спасибо! — сказал немец и покраснел.

Потом закрыл за собой нижний ставень и быстро пошел за германцами.

— Все-таки русский немец…— умиленно сказала Шурка.

— Наверно, коммунист,— раздумчиво произнес Елисей.

— Почему «наверно»? Как хороший человек, так и коммунист?

— В наши дни, пожалуй, так,— улыбнулся Леська.

— А я разве плохая?

— Ты чудесная!

Все же порешили, что Леське надо уходить: уж очень близко отсюда германцы.

— А куда ты пойдешь? В Евпаторию пока опасно. Пойди осенью, когда начнутся занятия. Все-таки там директор, он тебя в обиду не даст.

— Пойду в Ханышкой.

Шурка поглядела на него затяжным взглядом.

— А куда мне еще? Там хоть Гульнара меня куда-нибудь спрячет.

Шурка быстро и как-то наспех заплакала, точно ей некогда, потом вздохнула и сказала:

— Хорошо, я пойду с тобой.

Она разбинтовала голову Леськи, увидела, что ранка невелика, наложила ваты и, обмотав чистым носовым платком, привязала концы шнурком для ботинок. Получилось совсем по-домашнему. Потом загнала козу в избушку, накосила для нее травы, взяла хлеба и бидон молока. Пошли.

Идти надо было верст двадцать пять. На каком-то перегоне их подхватил старичок татарин на свою мажару. Он поместился впереди на мешке с сеном, а они сидели сзади и целовались. Татарин видел это по их теням. Он тихонько хихикал, но не оглядывался.

За Альма-Тарханом они снова пошли пешком. Следующая деревня называлась Ханышкой. На полпути Шура остановилась.

— Дальше не пойду,— сказала она.— Ханышкой начинается вон за теми тополями. Там открылась кофейня. «Каведэ» — так они ее называют. Деньги у тебя есть?

— Нет.

— На вот, возьми. Пообедай где-нибудь, а то барышня не догадается тебя накормить, а сам ты не попросишь.

На прощанье они поцеловались так жарко, точно хотели выпить друг у друга душу.

*

В кофейне было всего четыре человека. Один из них, высокий старик в чалме и турецком халате с вопросительными знаками, жевал чебуреки, запивал их черным кофе из маленькой чашечки и отвечал на почтительные вопросы остальных, которые только курили. Когда Леська вошел в кофейню, разговор оборвался. Старик вперил в Леську острые недоверчивые глаза, красные, как у белого кролика.

— Урус?

Леська сделал вид, будто не понял, и показал хозяину жестами, что хочет пить. Татары не отрываясь смотрели на его роскошную рубаху с перламутром. Они безмолвствовали, но Леська почувствовал в этом безмолвии затаенную враждебность. Хозяин принес большой стакан ключевой воды и на блюдечке розовое варенье.

Леська с наслаждением прихлебывал воду в аромате роз и тоже не отрываясь смотрел в красные глаза высокого старца. Потом встал и положил на прилавок бумажку в двадцать керенок.

— Керенки сейчас не пойдут,— сказал хозяин.

— Да? А немецких денег у меня нет.

— Николаевские давай.

— Нет николаевских.

— Что делать будем? — спросил хозяин.

Леська понял, что скандал неизбежен. В такие минуты на него находило вдохновение.

— Турецкие деньги хотите?

— О, да, да! — закивал хозяин. Турецкие можно.

— А вы имеете право орудовать турецкой валютой? — грозно спросил Елисей.— На каком основании?

Хозяин опешил.

— Полицию зовите! — загремел Бредихин, прекрасно зная, что никакой полиции сейчас в деревнях нет, тем более в этой глуши.

Хозяин обернулся к старику. Тот, миролюбиво махнув рукой, сказал несколько слов по-татарски.

— Умер-бей за тебя заплатит. Можешь уходить. Проваливай!

Леська подошел к хозяину, который был на голову ниже его, выставил перед самым его носом указательный палец и помахал им вправо и влево. Потом низко согнулся перед Умер-беем и приложил руку сначала к сердцу, затем к губам и, наконец, ко лбу. Это мусульманское приветствие понравилось Умер-бею.

— Якши-урус! — одобрительно сказал старик.

Леська вышел на улицу. И опять у него было такое ощущение, будто все проделанное им в кофейне делал не он, а кто-то другой.

Слева по улице шли голые холмы, справа сады с низенькими заборчиками из ракушечника. Леська подошел к одному заборчику и увидел приземистый домик, очевидно сторожку. У входа спиной к Леське сидела старуха и мыла в тазу рыбу.

— Бабушка! Чей это сад? — спросил Леська.

— Это сад господина Синани.

— А где сад Умер-бея?

— А вот он! Рядом с нашим.

У Леськи упало сердце. Он понял, что сейчас просто не в силах увидеть Гульнару.

— Послушай, ханым! А нельзя ли мне у вас переночевать?

— Нельзя, нельзя.

— Хоть одну ночь.

— В чем дело? — раздался голос из домика, и на пороге появился дед.

— Вот! Незнакомый человек хочет переночевать. Нужен он мне!

— Но почему же нельзя? — спросил Леська как можно мягче.— Ведь одну-единственную ночь. Может быть, и у вас есть где-нибудь сын и ему тоже переночевать негде. Мои дедушка с бабушкой его бы приютили.

Старик и старуха переглянулись.

— Есть где переночевать! — решил старик и закашлялся, чтобы не слышать старухиных возражений. Но старуха не возражала.

— Входи! — сказал старик.— Только где Тюк-пай?