О Ленине

Характеристика Ленина начинается, как и следовало ждать, с откровения. Ленин, видите ли, "вовсе не писатель". Кому же, в самом деле, решить этот вопрос, как не профессиональному писателю Уэллсу? "Короткие резкие памфлеты, выходящие в Москве за его (Ленина) подписью (!), полные неправильных представлений о психологии западных рабочих… очень мало выражают истинную сущность мышления Ленина". Почтенному джентльмену, конечно, неведомо, что у Ленина есть ряд капитальнейших работ по аграрному вопросу, теоретической экономии, социологии, философии. Уэллс знает одни "короткие резкие памфлеты", да и то отмечает, что они лишь выходят "за подписью Ленина", то есть намекает на то, что пишут их другие. Истинная же "сущность мышления Ленина" раскрывается не в десятках написанных им томов, а в той часовой беседе, к которой так великодушно снизошел просвещеннейший гость из Великобритании.

От Уэллса можно бы ждать, по крайней мере, интересной зарисовки внешнего облика Ленина, и ради одной хорошо подмеченной черточки мы готовы были бы простить ему все его фабианские [7] пошлости. Но в статье нет и этого. "У Ленина приятное смуглое (!) лицо с постоянно меняющимся выражением и живая улыбка"… "Ленин очень мало похож на свои фотографии"… "Он немного жестикулировал во время разговора"… Дальше этих банальностей набившего руку зауряд-репортера капиталистической газеты Уэллс не пошел. Впрочем, он еще открыл, что лоб Ленина напоминает удлиненный и слегка несимметричный череп Артура Бальфура и что Ленин в целом — "маленький человечек: когда он сидит на краю стула, его ноги едва касаются пола". Что касается черепа Артура Бальфура, то мы ничего об этом почтенном предмете сказать не можем и охотно верим, что он удлинен. Но во всем остальном — какая неприличная неряшливость. Ленин был рыжеватым блондином, — назвать его смуглым никак нельзя. Роста он был среднего, может быть, даже слегка ниже среднего; но что он производил впечатление "маленького человечка" и что он еле достигал ногами пола — это могло показаться только Уэллсу, который приехал с самочувствием цивилизованного Гулливера в страну северных коммунистических лилипутов. Еще Уэллс заметил, что Ленин при паузах в разговоре имеет привычку приподымать пальцем веко. "Может быть, эта привычка, — догадывается проницательный писатель, — происходит от какого-нибудь дефекта зрения". Мы знаем этот жест. Он наблюдался тогда, когда Ленин имел перед собою чужого и чуждого ему человека и быстро вскидывал на него взор промежду пальцев руки, прислоненной козырьком ко лбу. "Дефект" ленинского зрения состоял в том, что он видел при этом собеседника насквозь, видел его напыщенное самодовольство, его ограниченность, его цивилизованное чванство и его цивилизованное невежество и, вобрав в свое сознание этот образ, долго затем покачивал головой и приговаривал: "Какой филистер! Какой чудовищный мещанин!"

При беседе присутствовал товарищ Ротштейн, и Уэллс делает мимоходом открытие, что присутствие его "характерно для современного положения дел в России": Ротштейн, видите ли, контролирует Ленина от лица Наркоминдела, ввиду чрезмерной искренности Ленина и его мечтательской неосторожности. Что сказать по поводу этого неоценимого наблюдения? Входя в Кремль, Уэллс принес в своем сознании весь мусор международной буржуазной информации и своим проницательным глазом — о, разумеется, без всякого "дефекта"! — открыл в кабинете Ленина то, что выудил заранее из "Times'a" или из другого резервуара благочестивых и прилизанных сплетен.

Но в чем же все-таки состоял разговор? На этот счет мы узнаем от Уэллса довольно-таки безнадежные общие места, которые показывают, как бедно и жалко ленинская мысль преломляется через иные черепа, в симметричности которых мы не видим, впрочем, основания сомневаться.

Уэллс пришел с мыслью, что "ему придется спорить с убежденным доктринером-марксистом, но ничего подобного на самом деле не оказалось". Это нас удивить не может. Мы уже знаем, что "сущность мышления Ленина" раскрылась не в его более чем тридцатилетней политической и писательской деятельности, а в его беседе с английским обывателем. "Мне говорили, — продолжает Уэллс, — что Ленин любит поучать, но со мною он этого не делал". Где же, в самом деле, поучать джентльмена, столь преисполненного высокой самооценки? Что Ленин любил поучать — вообще неверно. Верно то, что Ленин умел говорить очень поучительно. Но он это делал только тогда, когда считал, что его собеседник способен чему-либо научиться. В таких случаях он поистине не щадил ни времени, ни усилий. Но насчет великолепного Гулливера, попавшего милостью судьбы в кабинет "маленького человечка", у Ленина должно было уже после 2–3 минут беседы сложиться несокрушимое убеждение, примерно в духе надписи над входом в дантовский ад: "Оставь надежду навсегда".