О Лермонтове

Известный литератор И. И. Панаев рассказывал, что, увидя печатный текст в «Современнике», Лермонтов был возмущен. Поэма была искажена цензурой. Ее подлинное название было «Тамбовская казначейша», — но цензурное ведомство имело указания оберегать административные порядки и исключило все стихи, где можно было заподозрить неуважение к тамбовскому градоначальству; даже самое название города было заменено инициалом или исключено вовсе. Не попали в печать и строчки, где поэт позволял себе отступления от строгого религиозного канона или от нравственности в ее официальном понимании. Некоторые стихи, вычеркнутые из текста, до нас не дошли; другие сохранились в памяти современников, — насколько точно, неизвестно. Так, друг и родственник Лермонтова А. П. Шан-Гирей сообщал биографу поэта П. А. Висковатому пропущенный стих в строфе I: «Там зданье лучшее — острог». Висковатов по устному преданию восстанавливал и другие стихи.

Как жаль, что не было детей
У них! — о том причины скрыты;
Но есть в Тамбове две кумы,

У них, пожалуй, спросим мы (строфа XII).

Он, спать ложась, привык не ведать,
Чем будет завтра пообедать (строфа XV).

Он не терялся никогда

И не смущен бы был и раем,
Когда б попался и туда (строфа XVI).

Амур прилежно помогал.

Увы! Молясь иной святыне,
Не веруют амуру ныне (строфа XXXIII).

Блюститель нравов, мирный сплетник,

За злато совесть и закон
Готов продать охотно он (строфа XLIV).

Иронических и сатирических строф в тексте поэмы было, таким образом, больше, — но общий тон «Тамбовской казначейши» определялся ими лишь отчасти. Уже в посвящении Лермонтов заявил, что намерен писать «на старый лад», «Онегина размером». Он взял от Пушкина, однако, не только «онегинскую строфу», но и нечто большее — самые принципы стихотворного повествования, и напечатал свою повесть в пушкинском журнале, что было жестом почти символическим.

В «Евгении Онегине», в «Домике в Коломне» Пушкин открыл для русской литературы совершенно особый тип стихотворного рассказа, тон которому задает современный рассказчик, приближенный к автору, но не тождественный ему.

Интересным для читателя является не столько то, о чем рассказывают, сколько то, как рассказывают, и тот повествователь, который входит со своим читателем в непосредственный контакт, предлагает ему свои комментарии и размышления, то саркастические, то лирически окрашенные, сообщает о себе самом и даже иногда позволяет заглянуть в свою творческую лабораторию.

Во всем этом есть элемент «игры», потому что рассказчик-собеседник намеренно строит свой облик, в котором он появляется перед читателем, и потому что его субъективная воля может придать разным частям повествования различную и иной раз совершенно неожиданную эмоциональную окраску, насмешливо снизив патетическую сцену или сделав глубоко серьезным внешне комический эпизод.

Все эти художественные принципы легли в основу «Тамбовской казначейши», построенной на провинциальном анекдоте, который Лермонтов иронически противопоставил требованию «крови», «действия и страстей» неистово романтической литературы. Рассказ погружен в быт, причем быт провинциальный. Он ведется в ироническом и даже сатирическом тоне: столичный рассказчик стоит над провинциальными нравами и описывает их снисходительно-покровительственно. У него есть на это основания. Отпечаток пошлости лежит на всех его героях, не исключая и Авдотьи Николаевны — «прелакомого куска» для ротмистра Гарина. Пошло то, что копирует чужую внешнюю форму, лишенную внутреннего содержания: байронические позы и заимствованные из ходячих мелодрам монологи армейского ловеласа, имитирующего любовь; показная невинность провинциальной кокетки, питающей тайную страсть к черным усам и готовую включиться в интрижку… Эта ситуация предопределяет тональность повествования, — но в него вплетаются и лирические нотки.