О любви

Некий полковник, пользующийся общим уважением, был вынужден во время поездки в горы провести ночь в одной из самых уединенных и живописных долин этой страны. Он остановился у мэра этой долины, человека богатого и почитаемого. Входя, иностранец заметил молодую девушку лет шестнадцати, образец грации, свежести и простоты; то была дочь хозяина дома. В этот вечер состоялся бал под открытым небом; иностранец стал ухаживать за молодой девушкой, которая отличалась поистине поразительной красотой. Наконец, набравшись смелости, он спросил, не может ли он бодрствовать у нее. "Нет, — ответила девушка, — я сплю со своей двоюродной сестрой, но я сама приду к вам". Можно судить о волнении, которое вызвал этот ответ. После ужина иностранец поднимается со своего места, молодая девушка берет светильник и провожает его в его комнату; он полагает, что счастье в его руках. "Нет, — говорит она простодушно, — я сперва должна попросить позволения у мамы". Если бы грянул гром, гость не был бы поражен так сильно. Она уходит; он снова собирается с духом и прокрадывается к обшитой деревом гостиной этих славных людей. Он слышит, как дочь умильно просит мать дать ей позволение; наконец она получает его. "Не правда ли, старик, — говорит мать своему мужу, который лежал уже в постели, — ты согласен, чтобы Тринели провела ночь с господином полковником?" "Охотно, — отвечает отец. — Мне кажется, что такому человеку я одолжил бы даже жену". "Хорошо, ступай, — говорит мать Тринели, — но будь умницей, не снимай юбки…" На рассвете Тринели, к которой иностранец проявил уважение, встала с постели девственницей; она оправила подушки, приготовила кофе со сливками для своего "бодрствователя" и, присев на постель, позавтракала с ним; после этого она отрезала маленький кусочек от своего Brustpelz (кусок бархата, прикрывающий грудь). "Возьми, — сказала она, — сохрани это на память о счастливой ночи; я никогда ее не забуду. Зачем ты полковник?" И, поцеловав его на прощание, она убежала; ему не удалось больше ее увидеть"

[219].

Вот противоположная крайность по сравнению с нашими французскими нравами, и я отнюдь не одобряю ее.

Если б я был законодателем, я бы попытался ввести во Франции, по примеру Германии, танцевальные вечера. Три раза в неделю молодые девушки отправлялись бы со своими матерями на бал, начинающийся в семь часов и оканчивающийся в полночь, требующий в смысле расходов только одной скрипки и нескольких стаканов воды. В соседней комнате матери, быть может, немного завидуя тому счастливому воспитанию, которое досталось на долю их дочерей, играли бы в бостон; в третьей комнате отцы читали бы газеты и беседовали о политике. Между полуночью и часом ночи каждая семья соединилась бы снова, чтобы вернуться под родной кров. Таким образом, молодые девушки научились бы узнавать молодых людей; фатовство и неизбежно следующая за ним нескромность очень скоро сделались бы им ненавистны; наконец, они могли бы выбрать себе мужа. У некоторых молодых девушек зародилась бы здесь несчастная любовь, но число обманутых мужей и несчастных браков чрезвычайно уменьшилось бы. Тогда было бы менее нелепо наказывать неверных жен общественным презрением; закон говорил бы молодым женщинам: "Вы выбрали себе мужа, будьте же ему верны". Тогда бы я разрешил преследование и наказание по суду того, что англичане называют criminal conversation

[220]. Суды имели бы право налагать в пользу тюрем или больниц штрафы в размере двух третей состояния соблазнителя и приговаривать его к нескольким годам тюремного заключения.

Жену можно было бы привлекать за прелюбодеяние к суду присяжных. Но присяжные должны были бы предварительно установить, что поведение мужа было совершенно безупречным.

Жену, виновность которой доказана, можно было бы приговаривать к пожизненной тюрьме. Если муж находился в отсутствии более двух лет, ее можно было бы приговорить лишь к заключению на несколько лет. Общественные нравы стали бы скоро сообразовываться с этими законами и усовершенствовали бы их[221].

Тогда дворяне и священники, горько сожалея о благонравных временах г-жи де Монтеспан или г-жи Дюбарри, были бы вынуждены разрешить развод[222].

В какой-нибудь деревне около Парижа был бы устроен Элизиум для несчастных женщин — убежище, куда под страхом ссылки на галеры не смел бы заходить ни один мужчина, кроме врача и священника. Женщина, стремящаяся получить развод, должна была бы сначала отправиться туда и стать узницей этого Элизиума; она оставалась бы там два года, не отлучаясь ни разу. Она имела бы право писать письма, но без права получать ответы.