О любви и смерти

– А может, таких, кто никогда не любил, вообще не бывает? Трудно поверить, еще бы, но слушай, всякая вера трудна, нам ли об этом не знать.

Я говорю:

– Конечно же, именно я. С божьей помощью тут, не мерещусь, не вру, не морочу. Немилосердно было бы обманывать нас обоих, оказавшись вдруг кем-то другим – тем, кто плачет сейчас, правит утлым челном, вернее, просто удерживает его на месте, не дает перевернуться, пока отменяется все, чтобы снова начаться – там, на ярмарке, на далеком солнечном берегу, куда никогда не ступит моя нога, где в каждой глиняной кружке вина, в каждом танце, в каждом скрипе старых качельных столбов, во всяком недолговечном бенгальском огне живет мое вечное сердце.

Утренняя гимнастика

Прежде, чем открывать глаза, следует улыбнуться. Прямо сейчас, пока еще непонятно, кто я, где, что происходит и зачем это все.

Я лежу на спине, смотрю в потолок, взгляд мой младенчески мутен и светел: сухо, тепло, живу.

В этот момент приходит первая волна понимания, накрывает меня с головой и уносит, но не в открытое море, а в ледяную пустыню, которая, строго говоря, и есть «я». Особая разновидность «я» – «я» после пробуждения, уже почти забывшее прожитую за ночь полувечную жизнь, уже почти осознавшее, что это не кто-то другой, чужой, посторонний, а оно само – недолговечное органическое существо, самая сердцевина сочного яблока, пожираемого ненасытным временем, вдруг начинает знать, о чем так истошно орут младенцы, родившиеся живыми, и тогда улыбается еще шире. Так ослепительно улыбается это упрямое «я», что хоть живым на небо его бери, на должность дополнительного светильника в безлунные ночи.

Лежа уже на боку, я с содроганием вспоминаю: в этом нелепом, непрочном, со всех сторон осыпающемся мире у меня куча дел, чертовых скучных бессмысленных дел, тягостных и смертоносных, как процесс окисления, и как он же неотделимых от бытия. Здесь даже чтобы ходить, приходится тупо переставлять ноги, одну за другой, господи боже, одну за другой, почти бесконечное количество раз; я уже не говорю обо всем остальном, куда менее увлекательном, чем ходьба.

В этот момент существо, заживо похороненное под грудой костей и мяса, окончательно понимает, что угодило в ловушку, впору взвыть и уже никогда не умолкать – чем это бессмысленное усилие хуже прочих? Однако я не вою, а улыбаюсь, и это ничего не меняет, и это меняет все.

Это меняет все, когда, опираясь на локоть одной руки, другой держусь за улыбку, как за соломинку, спущенную вместо лестницы с этих ваших сияющих горних небес, которые, будем честны, просто поэтический образ, придуманный для того, чтобы у некоторых растерянных, выбитых из колеи дураков вроде меня был повод вставать по утрам умываться, ставить кофе на синий, как летнее море, огонь, ждать, пока поднимется горькая темная пена, делать первый глоток, открывать нараспашку окно и стоять, и смотреть, улыбаясь растерянно, да и как тут не растеряться, когда за окном твоей кухни один только свет золотой и зеленый, и белые облака так далеко внизу, что уже невозможно не знать: небеса – это здесь. И пора бы браться за дело – поспешно допив, обжигаясь, горячую горькую тьму, первую полную чашу, бежать в кладовую, где у меня, конечно, как можно было забыть, хранится целый пучок бесконечно длинных соломинок для улыбчивых утренних утопающих, примерно таких же, как я.

Царская весна

Старик был грузен, темен лицом от солнца и вина, закутан в леопардовый плед, кокетливо подпоясанный сиреневым игрушечным удавом. Перекошенное лицо кушака поневоле выражало чувства столь сложные, что Роза отвела глаза, не рискуя встречаться с ним взглядом. Лучше уж смотреть на самого старика, немного похожего на знаменитую фотографию Борхеса. Примерно так тот и выглядел бы сейчас, если бы воскрес на третий, как положено, день, прозрел и принялся целеустремленно заливать это горе всем, что горит, не отвлекаясь на суету вроде ежедневного мытья.

Он и сейчас сжимал в загорелой деснице оранжевый картонный стакан из кофейни, перед Розой и Рутой стояли точно такие же. Дед приветственно вздымал свою картонку к небу, словно бы намеревался чокнуться с самим Господом.

– Это вообще нормально? – шепотом спросила Роза.

– Если ты имеешь в виду, все ли у нас так одеваются, то нет, – невозмутимо ответствовала Рута. – А если хочешь спросить: «Это вообще нормально, что по городу бродит псих?» – то да, нормально. Психов у нас тут не то чтобы много, но хватает. Не жалуемся.