О любви (сборник)

— Подержите собаку, возьмите поводок, не дергайте. Айк, свои! Прогулка несколько откладывается, но, безусловно, состоится. Тебе придется повременить с отправлением естественных потребностей.

Он разговаривал с псом, словно тот имеет человеческое среднее образование. Я вела собаку и думала о том, как правильно говорить про естественные потребности: их отправляют или оправляют? Нужду естественную точно — справляют.

Со мной случается: в неподходящий момент начинаю размышлять о вдруг возникшем ребусе. И теперь, мокрая и взволнованная, с больным сердечником в придачу, правила русской стилистики мысленно вспоминаю, хотя никогда не была в них сильна.

Айку, беспородной, но очень симпатичной собаке, отчаянно хотелось на улицу. Однако он смиренно подчинился. Только вздохнул совсем по-человечьи, коротко заскулил На мои причитания: «хорошая собачка, умная, добрая» — не обращал внимания. Собаки со средним и неполным высшим образованием к лести глухи.

Больного сердечника донесли в рекордные сроки, за каких-нибудь три минуты.

Майя открыла дверь на звонок и оторопело застыла. Два мужика держат за руки-ноги третьего, бесчувственного, рядом я с собакой.

— Посторонись, — велела я. — Вносите.

— Куда складировать? — спросил алкоголик.

На секунду я замешкалась. Майя спит на диванчике, я — на кресле-кровати. Укладывать на наши постели грязного, мокрого забулдыгу, хоть и насквозь больного? Перебьется.

— Тут кладите, в прихожей, к стеночке. Спасибо вам большое! Очень признательна! Всего доброго! До свидания!

Майя изумленно тыкала пальцем в длинное тело, занявшее весь коридорчик, и заикалась:

— Эт-то что? К-кто? Откуда?

— С улицы, — ответила я на последний вопрос. — Волокла его от детского садика. Из последних сил.

— Зачем? — округлила глаза Майя.

— Хватит вопросов. Быстро вызывай «скорую».

— Кому?

— Майка, очнись! Человек крайне болен, сердечный приступ.

— У этого приступ? — Теперь она тыкала двумя пальцами.

Валяющийся на нашем полу молодой человек умирающим не выглядел. Под ним растекалась куча грязной воды, да и весь он смотрелся как долго катавшийся по земле субъект. Что, впрочем, недалеко от истины.

— Да! У него порок сердца, быстро рос, видишь, вымахал…

— Ты давно его знаешь?

— Вообще не знаю! — взревела я. — Майка! Звони! Ноль-один, ноль-два или ноль-три — кто-то из них «Скорая помощь». Говори наш адрес, пусть мчатся.

Но Майка не сдвинулась с места и продолжала уточнять:

— Порок сердца? Уверена? У моего брата двоюродного порок был. Ногти синели и губы. А у этого нормального цвета. И харя самодовольная. Кто тебе сказал, что у него приступ?

— Никто, сама подумала.

Подкрадывалось осознание того, что сваляла большую дуру. Такую большую, что даже перед Майкой стыдно.

— Чем ты думала?

— Чем думала, то и получилось, — пробормотала я и принялась оправдываться: — Он говорил, что умирает, что сердце у него…

— Какое сердце, Лида? Посмотри на этого бугая. У него вместо сердца мотор тракторный.

Будто в подтверждение ее слов, молодой человек глубоко вздохнул, повернулся на бок, повозился, удобно устраиваясь. Нос его пришелся точно в обувную полку, еще точнее — в мои туфли. Он еще раз втянул воздух и… захрапел.

— Лида!

В моем имени, как его произнесла Майка, было все возмущение, испуг, подозрение в сумасшествии, отчаяние и страстное желание услышать от меня внятное объяснение происходящему.

Что я могла ей сказать?

Если откровенно, буйное воображение и способность к самовнушению иногда приводят меня в состояние глубокой паники.

Однажды в детстве, сидя дома, безо всяких поводов, вдруг представила, что маму сбила машина. Мамочка умирает, окровавленную, ее везут в больницу… Последние вздохи — и мамы больше нет. «Скорая», минуя больницу, подкатывает к моргу… Никогда самой дорогой и любимой мамочки больше не будет рядом. Не утешит, не обнимет, не поругает, не посмеется над моими проделками — исчезнет. Буду жить с бабушкой, которая по утрам станет кормить ненавистной овсянкой, ходить на кладбище, где рядом с папиной и прабабушки могилками появится мамина… Отчетливо представила надгробный памятник, как кладу к нему цветочки… Горе захлестнуло меня. К тому времени, когда мама пришла с работы, я уже три часа бурно рыдала. И потом еще долго висела у нее на шее, твердя сквозь икоту: «Ты живая, живая!»

Отлично сдала экзамены в университет. За два дня до окончательных результатов умудрилась внушить себе, что не поступила. Куда мне, провинциалочке, против столичных абитуриентов, у которых и связи, и репетиторы, и взятки. Вернусь домой, пойду работать кондуктором в автобусе, если повезет — лаборанткой в мамин техникум. Учителя школьные расстроятся, а некоторые из подруг позлорадствуют: Лидка-то высоко взлететь хотела, да и приземлилась на пятую точку. Какие математические способности, какие победы на олимпиадах! Не задавалась бы, поступала бы в наш институт, как все. Москва ей кукиш показала, и правильно.