О любви (сборник)

— Вы сами завели разговор, — напомнила я. — Так что Виктор Петрович? Бьет из него потенция?

— Из него бьет гипертония, а врачи толком лекарство не могут подобрать.

— Чего тогда переживать? Есть такой анекдот, — вспомнила я. — Поженились старички. Легли спать, он протягивает руку, она своей рукой ее пожимает. Уснули. Следующую ночь он протягивает руку, она пожимает. Заснули. На третью он протянул руку, а жена говорит: «Извини, дорогой, но у меня сегодня очень болит голова!»

Смеялась в одиночестве. Тетя Даша юмора не оценила Я постаралась настроиться на серьезный лад.

— Тетя Дашенька, мне кажется, вам нужно просто поговорить с Виктором Петровичем, обсудить этот аспект. Возможно, его также мучают сомнения: вдруг вы захотите пылких ночей и жарких совокуплений. А он… — развела я руки в стороны.

— Обсуждать такое? — ужаснулась тетя Даша.

Прелесть наши старички! Хотят пожениться, а про такое боятся говорить. Что это? Целомудрие? Ханжество? Или просто другое поколение?

— А если Виктору (уже без отчества!) твой анекдот расскажу? — вслух рассуждала тетя Даша.

— Отличный ход, — одобрила я. — Лучший способ донести собственные проблемы — вложить их в уста других людей.

— Как там было? Немолодые люди заключили брак, и в первую брачную ночь жена сказала мужу…

— Ничего не сказала, он протянул руку…

Повторила я раз пять, пока тетя Даша не запомнила текст. Тупой пересказ одного и того же навеял на меня дремоту.

Казалось — доберусь до подушки, усну богатырским сном. День-то выдался изматывающий.

Но легла в постель — сна как не бывало.

Демоны сомнений, горечи и отчаяния тут же захватили меня и принялись терзать. Предыдущая бессонная ночь была легкой разминкой по сравнению с метаниями по лабиринтам беспросветного ужаса.

О Назаре я не думала. Когда возникал на периферии сознания бледным призраком, легко отгоняла его: пошел вон, грязный пес! Бабушка говорила: «С собакой ляжешь — с блохами встанешь». Счастье, что не легла и срамных насекомых не нахваталась. Считать дурным фильмом, нечаянно принятым за произведение искусства.

Как и многому другому полезному, отгонять стыдливые воспоминания меня научила мама. Однажды я страшно оскандалилась. Мне было двенадцать лет, самый трепетный возраст. На дне рождении подруги вместе со смехом из меня вырвался кишечный газ — с треском пропукала заливистую трель. Ребята упали от хохота. Я выскочила вон, мчалась по улице с одной только мыслью: после такого позора жить нельзя, надо прыгать с обрыва в реку, тонуть, погибать. Однако ноги меня несли в противоположную сторону — к маминому техникуму, где она преподавала вечерникам. Я ворвалась в аудиторию со слезами и воплями, бросилась на шею маме. Студенты заинтересованно завозились, некоторые привстали.

Прижимая меня к себе, из-за моего плеча мама строго велела:

— Все на места! Открыли тетради. Самостоятельная работа…

Мама вывела меня из аудитории (практически вынесла), приволокла в чуланчик под лестницей, где хранились ведра и швабры уборщицы. Заставила все рассказать. Сквозь икания, всхлипы, заверения в необходимости умереть, погибнуть я поведала о своем позоре.

— Это не конец света, — сказала мама.

— Самый концовый конец, — сквозь икания возразила я. — Давай переедем в другой город? Ни за что больше не пойду в школу… Завтра… меня все увидят… скажут… будут смеяться…

— Но ведь действительно смешно получилось. И ты не единственная, с кем подобное произошло. Великий американский президент Рузвельт, заканчивая важную речь, в которой объявлял о вступлении Америки во Вторую мировую войну, на словах «Да здравствует Америка!» выдал такой залп, что репортеры уронили фотоаппараты.

Забегая вперед, скажу, что про Рузвельта мама выдумала, сказала, что с ходу на ум пришло. Ничего подобного с Рузвельтом никогда не случалось, я потом специально выясняла Но в тот момент, в чулане под лестницей, оскандалившийся президент меня очень поддержал.

Из чулана мама привела меня в учительскую и оставила до конца занятий. А когда шли домой, говорила о том, что единственный способ избавиться от мук мнимого позора — не раздувать его, а еще лучше — выставить на всеобщее обозрение, нарядив в другие одежки. Если я стану клеймить себя, терзаться воспоминаниями, то определенно превращусь в посмешище. Издеваются над теми, кто позволяет унижать себя. В глазах у жертв коллективных насмехательств — постоянное ожидание следующего выпада. Ты, Лида, хочешь, чтобы в твоих глазах навечно застыл страх униженного и оскорбленного существа?

Конечно, я не хотела. И на следующий день путь в школу был для меня жутко трудным. Собрав волю в кулак, вошла в класс, и не успели ребята напомнить мне о скандале, как я весело спросила:

— Здорово я напукала вчера? Не хуже Рузвельта.

Семейное ложе — моя любимая кровать с дорогущим ортопедическим матрасом, прекрасным постельным бельем и невесомым, но теплыми одеялом — казалось, жалила меня со всех сторон. Я ворочалась с боку на бок, перекатывалась по камням, то мерзла, то полыхала огнем.

Пять лет назад, когда мы покупали эту кровать и белье, я сказала Максиму: