О любви (сборник)

Два бокала придали сил, она вспомнила, как на ее день рождения аптекарь привел свою мокрогубую соску и та запала на дикую шерсть ее орангутанга. Они шушукались в разных углах, но Алевтина не придала этим брачным играм никакого значения – пусть мальчик подготовится к ночи, нальет в свой бокал жизненные соки, а она выпьет его без остатка и до дна – так было всегда, ее зверек место знал: где миска, там и место.

В ту же ночь Алевтина предложила своему дружку повенчаться, но он как-то завибрировал, сказал, что это не важно, им и так хорошо, хотя раньше не раз заводил бодягу, что хочет, чтобы все как у людей. Она посулила ему лимон, но он соскочил с темы, сославшись, что растерян от привалившего счастья. Тогда Алевтина не поняла, не поверила, что это животное может крутить яйца, и недооценила Дарвина: тот же говорил, что у мужчин есть признаки предыдущего подвида. Но ей позиция Дарвина показалась архаичной. «Куда он денется?» – подумала она и успокоилась. Интуиция победила научное знание.

Она позвонила аптекарю и устроила ему скандал: «Ты увел из чужого дома мое! Как ты мог?!» Он, когда-то бывший ее любовник, извинялся, говорил, что малолетка запала, пугает суицидом, а дочь одна. «Может, поучить твоего шимпанзе?» – «Не надо, – сказала она, – пусть идет». Воцарилась пауза, и они вспомнили свои египетские ночи двадцать лет назад, когда оба были бедны и юны и вместо щелканья лимонов в головах у них взрывались золотые фонтаны.

Алевтина поехала домой собирать своего наездника в дорогу в новую жизнь: заехала и купила ему новые трусы, носки, новую бритву и ботинки. Она покупала ему эти вещи, как сыну, который уходит от мамы к другой девочке, – трудно отдавать свое, отрывать от сердца. Она привыкла к своему чудовищу, он придавал некий смысл ее бесконечному бегу по кругу: вынуждал вставать раньше, делать зарядку, наводить макияж и не напиваться к ночи до синяков под глазами. Он держал ее, как спасательный круг в холодном океане, где не видно берега.

Она приехала домой – его еще не было, – стала собирать чемодан, укладывая в него свою прошлую жизнь. Каждая вещь напоминала ей страны и города, где они были вместе, она помнила взгляды людей, аплодирующих их паре. На самый верх она положила альбом, прошлое захлопнулось вместе с крышкой чемодана. Ждать его она не стала, написала на салфетке одно слово: «Спасибо», и сверху положила кредитную карту со свадебным подарком.

В тот же вечер она уже сидела за ужином в пансионате деревни Барвиха и видела восхищенные взгляды государственных мужей, стреляющих в нее глазами. Она снова стала дичью, не сошла с ринга, просто ушла в другую весовую категорию и теперь выступает по другой версии, где иные правила.

Пионерка Леонова-dream

Простой пионер Сергеев полюбил безнадежно и страстно председателя отряда Леонову.

Четвертый класс за плечами, оценки неважные, из достоинств только третье место в шашечном турнире, которое он разделил с косоглазой девочкой из третьего класса. Грамоту дали лишь девочке, второй бумажки с золотой обложкой не оказалось.

Но половодье чувств захлестнуло Сергеева. До этого он никого не любил, кроме мамы и бабушки. Были случайные связи с Зоей из третьего дома в булочной и с Милкой, когда вместе болели стригущим лишаем в инфекционной больнице, но до главного не доходило – так, игры и забавы, только ахи-вздохи, а тут накатило не по-детски.

Пионерский лагерь в 60-м году. Не «Артек», с морем и показухой, а обычный, от цементного завода, где папа Леоновой был главным инженером. Он стоял у реки, но рядом с заводом. Начальник лагеря, старый педофил с одной кожаной рукой-протезом, говорил:

– Зато у нас пятиразовое питание и кино два раза в неделю.

Начальник очень любил кино за темноту в зале. Он садился всегда на последний ряд с какой-нибудь пионеркой на коленях и смотрел на экран не отрываясь – ласковый был мужчина, детей любил.

Сергееву путевку в этот лагерь брала бабушка – ветеран профсоюзного движения. Он был в лагере на птичьих правах, а Леонова – председатель отряда, и коса у нее, и глаза – просто закачаешься.

В первую смену он не сумел рассказать ей о своих чувствах, не уверен был, что услышит недоступная Леонова. Пытался удивить на расстоянии, один раз все-таки попробовал на прощальном костре, прыгнул через горящую елку и штаны сжег. Все смеялись, мама ругала, вышло неловко. Леонова тоже смеялась, но как-то с жалостью.

Он даже стихи ей написал про любовь и кровь, но не отдал. Морозов, сука, украл из тумбочки вместе с мамиными конфетами и бегал по лагерю и читал всем. Мудак этот Морозов, а говорил, что друг.

До утра сидел Сергеев после костра у памятника юному пионеру с отбитым гипсовым носом, а рядом стоял другой памятник – пионерка, похожая на Леонову, отдавала честь невидимому мальчику-герою, Сергееву было больно – болели обожженные руки и нос отбитый, как у мальчика-памятника.