О людях и ангелах

Тётка Аня сыро рассмеялась в гороховый суп. Мать поднимает на меня глаза, в их распахе – вопрос. То ли прослушала, то ли ждёт объяснений. А Пётр… Бутерброд с варёным мясом, миг назад наперчённый и сдобренный щепотью соли, застывает перед частоколом ржаво-серых зубов – лицо его наливается яростью.

– Я женюсь на Рите Хайми, – повторяю я.

Чуть бутерброд свой не роняет Пётр. Ему-то что?.. Ждал от тётки, от матери, но от него – может быть, злой крапивный смешок, и только.

– Её каждый второй дерьмонит!

– Петя! – говорит тётка Аня.

– Что мамаша, что дочка – сучары! В новость тебе… – И дальше сыплет побасёнки, те, что Ромка пересказывал, и те, что Ромка пересказывать постеснялся. Кто о ней мог такое? – В твои годы только хмыри прыщавые на всякую…

– Пётр! – говорит тётка Аня.

– Она будет моей женой. Слышишь, мать? – Я беру со стола перечницу и опрокидываю её на бутерброд Петра – на ломте мяса вырастает пыльная сопка. – Если ещё раз скажешь о Рите… если я только узнаю… хоть один раз… – Я подношу к его носу угощение. – Заешь это собственным языком.

– Миша, а кто она? – спрашивает мать.

Сердце взяли, а вложили комочек боли. Как это случилось? Цыганский фокус: взяли рубль, и – куда он делся? Нет, не комочек боли – вернули пчелу. Она льёт в меня мёд и жалит ядом. Apis mellifera, вот тебе сестра – Apis Margarita, занявшая дупло в моей груди. Но она не выстилает его перламутром… Когда она жалит, я ненавижу её так, что готов не просто убить (просто убить – мало), готов замучить до смерти. Apis mеllifera, ты умираешь, оставляя в жертве жало, твоя сестра может жалить бесконечно… Яд жжёт, когда Риты нет рядом, – Создатель подарил воображение людям, чтобы оно восполняло пустоты в их знании мира, но когда думаешь об отсутствующей любимой, воображение становится злым, циничным насмешником. А когда она рядом – мёд. Но ни с ней, ни без неё я не чувствую жизни. Нужно здорово встряхнуться, чтобы поймать, зацепить внешнюю мелочь – мелочь на миг освобождает от пчелиного плена. Когда я вспоминаю об этом, я ободряюсь и вижу: на небе над привокзальной площадью наливается смачная гематома – августовская грозовая туча, лиловая по краям, густеющая к отвислому брюху, ласточки бесшумно стреляют над самым асфальтом, воздух тревожит лишь механический шум заведённого человеком железа, всё живое затихло, покорилось ожиданию, не лелея завистливой мечты перекричать гром. На глазах темнеют деревья, замирают ветви и сохнущее на балконе бельё – замирает всё, как на исходной позиции перед стартом. Пространство гаснет, пустеет, нет больше ласточек и мерцающих стрекоз, воздух не дышит. А через миг шумно всплескивают листьями ветви, ершится быстрый мусорный вихрь, и на асфальт шлёпаются первые тяжёлые капли, следом – струи, тугие и звонкие, как удар молока в подойник из нагуленного вымени. Пока я вижу и называю это, я не помню о пчеле. Но в мелком движении жизни долго не скрыться. Боль догоняет. Я пережидаю грозу на вокзале. До поезда – двадцать минут.

Я не знал раньше, что бывают мысли-овцы и мысли-хищники. Теперь я думаю только о Рите – мысль о ней съела все остальные мысли. Когда её нет, мне хочется идти туда, где я был вместе с ней, встречаться с теми, кто может невзначай, случайно произнести её имя. И в каком бы далеке она ни была, кажется, что вот-вот я увижу её среди прохожих на улице, в автобусной толкучке, в чехарде гостей на чьём-то дне рождения. Пчела съела все мои мысли, пчела осталась одна… Как спастись от её жала? Я пью чай в вокзальном буфете и пытаюсь запомнить его вкус. Назвать его и запомнить… Здесь странный буфет: заварка – в фарфоровом чайнике, щедрая, медно-красная. Вкус чая – это нежная горечь праздности. Сахар всё портит: сладкое скрадывает горечь, делает праздность бесплодной.

Любовь – это форма боли.

Любовь – такое свойство памяти.

Любовь – это когда все мысли съедены.