О мастерах старинных 1714 – 1812

– Прохвастал. Думал: я – у них, а они – у меня. А этот Вильям рыжий сразу перенял и так же насос сделал. Вот теперь и свищут они моим свистом. А Борзой не такой, его на дыбу подымай – не проговорится. Посмотрели, видим – не поумнели, и поехали домой. И начал здесь Борзой – он человек пресветлый – делать свою модель. Пошла машина на апробацию. Видят люди – имеет она настоящее действие. Выкачала тридцать сороковых бочек в одни сутки и угля взяла на то двенадцать пудов, и сделано было не как у Уатта, а с нашими примечаниями – с паровым дутьем в топку, – но нашего дела не переняли. Англичане дотошны: у них один не притрет поршень к цилиндру – по миру пойдет, другой дело перенимает, потому что английские люди на дело, как пчела на мед, дерзки – жрут, и тонут, и опять летят. А у нас сделал наш Борзой машину и послал ее на апробацию, да не так написал: кронштадтскую огненную похаял, а она утвержденная. Взяли его под караул, и сидит он вот здесь, а я таскаю ему хлеб, мясо да водку, когда пропустят.

– Не хвастай, – сказал Мартышка. – При мне сколько императриц меняли, каких только дам на престол не возводили – сами придумают и сами ахают, – а я водку подаю, пиво подаю, а сам молчу. И, вот видишь, много ли я на дыбе висел! Живой хожу. Только вот плясать не могу, да к возраст не тот. Жив за смирность.

– Свет ты мой, господин Сабакин, – сказал Дмитриев, – приедешь – ты Борзого не забудь. Что ты придумал, я не знаю. Вижу по глазам – придумал. Ты у английских людей все спрашивай, а коли они спросят, говори «не понимаю», а коли еще спросят, ты скажи: «Где нам! У нас страна деревянная». – «Ой ли!» – скажут англичане. А ты божись и говори: «Деревянная, на квадратных колесах ездим». Так говори… А не то проговоришься. Они спрашивать умеют с лаской.

– Ты Борзому от меня поклонись, – ответил Сабакин. – Устоим… Пушки у нас не хуже стреляют. Что длинно, что коротко, что кругло – знаем.

– Заговорили вы меня, – сказал Мартышка. – Голова у меня от вас заболела. Я думал, вы об интересном хвастать будете, а вы о деле. О деле пора кончать. А вон и солнышко – черпнуло оно водички и опять в небо.

– Неясно солнце, – сказал Сабакин.

– То и хорошо. Ветер с тучкой пришел попутный. Прощай, Лев Сабакин, господин, – отчества твоего не помню.

– Прощай, Мартын Мартынович!

Солнце и в самом деле поднялось, ветер дул на море, и корабли, тихо скрипя причалами, звали корабельщиков в открытое море.

Одевались корабли парусами.

Забелела гавань.

Дмитриев провожал Сабакина.

– Роман Михайлович, – сказал механик, – коли Кулибина Ивана Петровича увидите, то ему поклонитесь, скажите, что благодарен я очень за его неоставление. Мосты разные в Англии смотреть буду, механике и математике учиться и приеду сюда помогать через Неву его мост ставить в один пролет, стосорокасаженный. Да он небось без меня поставит.

– Люди говорят – поставит.

Вдали дымила огненная машина, и дым подымался в небо.

Утро пришло с туманом, с тучей, как будто слегка задымленное.

Крутели в море надутые ветром паруса.

Сабакин взошел на высокую желтую палубу «Ауроры».

На корме негромко закричали по-английски.

С причала побежал новый канат и, плюхнув в воду, прочертил по ней пенный след.

Грудь корабля приподняла воду.

Медленно отошел корабль.

Дмитриев махал картузом с пристани.

Отплывал Кронштадт, за ним голубел дальний берег.

Уплывали невысокие дома, тонули в воде.

Тонули в воде дома, церкви; вот только шпиль Андреевского собора над водой, потом только крест остался золотой искрой, вот только дым остался от Кронштадта.

Дым и память о Дмитриеве.

Скрипели мачты.

Белые чайки привязались лететь за золоченой кормой.

Они летели, сверкая в неярком свете, как обрезки жести.

«И что их держит? – думал Сабакин. – Вот парус, вот крыло, – а кто разгадает полет?»

Вдали тонул в море дым.

Шел корабль туда, к Уатту, в Англию, уходил от России Курганова, Дмитриева, Ползунова, Кулибина.

Корабль шел вдоль южного берега залива. Невысокие бугры вдали, синеет за ними хвойный лес.

Нагруженный ладно железом, шел корабль.

Чуть обозначился скат палубы в береговую сторону – корабль шел в полветра. Берег становился круче и утесистее.

Ширело море, уходил берег.

Подымалась волна, свежел ветер, кругом все голубело. Море все взяло, все наполнил звук корабля – гудение паруса, скрип мачты.

Вдали росли и клонились в море неяркие цветы попутных кораблей.

Шли корабли, и предчувствие морской болезни сменило у Сабакина тоску расставания.

Глава двенадцатая,

в которой рассказывается о городе Лондоне и русском после графе Воронцове.

Лондон имел вид полумесяца, лежал на левом берегу Темзы, в двадцати милях от моря. Это был один из люднейших, суматошливейших и печальнейших городов света.

Говорили, что каждый сотый человек в Лондоне – вор. Двадцать человек на сотню жили неплохо, остальные – посредственно или бедственно.

План Лондона – образец неправильности.

Этот порок общ всем старым городам, но Лондон и в этом их превосходит.

Как все старые города, Лондон часто горел.