О нас троих

— Что-то странное в тебе есть, — сказал я наконец. — В общем, можно понять, почему Сара из-за тебя впадает в такое отчаяние.

— Так почему? — спросил Марко. — Чтово мне странного? Что мне надо сделать, чтобы убрать эту дистанцию?

Я думал о его романе С Мизией: как он сбежал, едва почувствовав, что она чего-то ждет от него. Меня душила злоба; так и подмывало воспользоваться этой его минутной слабостью и выложить ему все начистоту, признаться, что ради Мизии я сделал бы и в десять раз больше, чем требовалось от него.

— Например, не сбегать, — сказал я жестче, чем хотел. — Не думать, что можешь получить все, что хочешь, легко и играючи, и не бросать дело на полпути, когда обнаруживаешь, что все не так просто.

— Только и всего, — сказал он, но я увидел смятение в его взгляде.

Я был слишком зол, чтобы помнить о снисходительности, слишком живо представлял себе Мизию, грустившую, страдавшую, впадавшую в отчаяние из-за него. Перед моим мысленным взором будто бы вставали ожившие фотографии: Милан, Цюрих, Париж, Аргентина, все эти последние двадцать лет, все эти самообманы, иллюзии, замки, которые она строила на песке, лишь бы справиться со своей любовью к мужчине, который не мог быть рядом.

— Например, ты мог бы избавиться от своей чертовой уверенности, что другие должны потакать твоим сменам настроения, ждать, пока ты обратишь на них внимание, и мириться с твоим равнодушием, бросаясь при этом к тебе со всех ног при первом оклике.

Марко опрокинул еще одну рюмку водки:

— Это же неправда,Ливио. Я ни в чем таком не уверен. Просто я такой и всё.

— Отличная отговорка, — сказал я, хмель уносил меня, как порывистый ветер — воздушный шар.

— Это не отговорка, — сказал Марко. — Не знаю, правда ли, что я всегда держусь на расстоянии, но если правда, то так всегда и было. Даже когда я был ребенком, и город, где я жил, мне не нравился, не нравилась обстановка в семье, не нравилось вообще ничего из того, что я видел, чувствовал и делал, и я сам себе не нравился. Я так уходил от мира, уходил в будущее или в параллельную реальность, что-то вроде четвертого измерения, где меня не могло догнать отчаяние. Не могу сказать, что с тех пор что-то изменилось и я полюбил этот мир.

— Так что же это тогда? — спросил я. — Атрофия чувств? Какой-то прозрачный пузырь, в котором ты заперт и не можешь ничего воспринимать напрямую? — Под действием алкоголя я понимал все слишком буквально: его слова превращались в кадры из фантастического фильма.

— Да нет же, — ответил Марко.

— Может ты так защищаешься? — предположил я. — Чтобы потом не разочаровываться?

— Понятия не имею, — сказал Марко. — Мне не кажется, что я инопланетянин и могу представлять интерес для науки. Черт возьми, вы сами все преувеличиваете.

— Кто — мы? — спросил я. Мы как будто плавали в стоячем пруду: две толстые неуклюжие лягушки, разделенные столом.

— Ты, Сара. Все, — сказал Марко. — Вы делаете всё, чтобы я чувствовал себя виноватым.

— И остальные тоже? — Мне казалось, что мои руки онемели, я тер пальцами по краю стола, но ничего не ощущал.

— Какие остальные? — сказал Марко, барахтаясь в стоячей воде нашего разговора.

— Ну, ты же сам сказал — все. — Я сам не узнавал звук своего голоса. — Разве мы говорим не о чувствах и не-чувствах?

— Я не знаю, о чем мы говорим, — сказал Марко.

Мы выпили еще, слова и жесты окончательно утратили внятность. Но это была невнятица самой нашей жизни, с ее постоянным смещением ракурсов и невозможностью извлечь из нее какой-либо однозначный смысл.

— Тебя не удивляет сегодняшняя вспышка Сары? — спросил Марко. — Ее ярость и обида? А если взглянуть на это со стороны? Или если вернуться на три с половиной года назад, когда мы с ней даже не были знакомы? Два совершенно посторонних человека, у каждого своя жизнь, а теперь они грызутся, обвиняют друг друга, защищаются, оправдываются, упрекают. Даже не пытаясь понять, что произошло за это время.

— Но ведь произошло, — сказал я. — Рождались и умирали чувства. Кто-то требовал, кто-то давал, кто-то снова требовал. Ведь так?

— Ну… — протянул Марко, постукивая кулаком по подбородку.

— Видишь теперь, что ты инопланетянин? — сказал я. Правда, я и сам не мог вспомнить почти ничего из того времени, что прошло между знакомством с Паолой и днем, когда она выгнала меня из дому. Вспоминались только бесконечные ссоры, склоки и свары: злоба на лицах, злоба в словах, чувства, отравленные злобой, которые мы, как полководцы, бросали в атаку на траншеи противника.

— Интересно, все истории любви похожи друг на друга? — спросил Марко. — Когда все налаживается и обретает устойчивость, когда больше нет нужды идеализировать друг друга, притворяться, что-то скрывать, пытаться казаться кем-то другим…

— Не знаю, — сказал я. — Я не так много знаю историй любви, где бы все было налажено и устойчиво.

— Когда ты перестаешь думать, что нашел самого интересного, самого замечательного человека на свете, обладателя всех тех качеств, которых тебе так не хватало, и лишенного всех известных тебе недостатков, — сказал Марко.