О нас троих

Я остановился перед ней, и пока она тянулась, чтобы рассмотреть мои разноцветные глаза, я заглянул в ее, очень светлые, она придвинулась так близко, что я ощутил ее теплое дыхание и почувствовал, что вот-вот потеряю равновесие и свалюсь вместе с велосипедом.

Бок о бок мы двинулись дальше, Мизия стала рассказывать мне о своей семье, вернее, о том, что от нее осталось: ее мать, женщина красивая, но слабая характером, работала стеклодувом, отец, когда Мизии было одиннадцать, бросил их и уехал с другой женщиной в Южную Африку, потом вернулся, быстренько спустил все деньги матери, вложив их в какие-то сомнительные предприятия, пообщался с детьми, но не как отец, а, скорее, как избалованный братец, — и поминай как звали. Потом Мизия рассказала о своем младшем брате, из него вышел бы хороший фотограф, если бы не его безалаберность; и о сестре, которая с самого детства доводила ее до белого каления своей непроходимой тупостью. Рассказчик она была прекрасный: несколькими фразами создавала точные и яркие образы, оживавшие благодаря ее искреннему изумлению, любопытству, вдумчивости и тревожности. Описывая человека или ситуацию, она сходу, интуитивно подбирала нужные слова, находила новое их звучание, с ней ты никогда не знал, чего ждать. И во всем проявлялась быстрота ее реакции. Казалось, ей ничего не стоит сразу уловить суть дела и самые отдаленные последствия. В этом ее можно было сравнить только с Марко, но свойственное ему нетерпение иногда оборачивалось против него самого, оно шло вразрез с другими его качествами, тогда как в Мизии все было естественно и гармонично. Я впервые видел такую интересную и непредсказуемую девушку, ни на кого не похожую и, вдобавок, удивительно красивую.

Когда мы подошли к железному мостику, она опять заговорила о своей работе в реставрационной мастерской:

— Отреставрированная картина — это всегда открытие, даже когда точно знаешь, чего ждешь. Тут нужен такт, чутье, чтобы избежать банальности, сохранить цвет, не упростить, воссоздать ее уникальность. Ты должен работать с величайшей осторожностью, как сапер. Ты потихоньку снимаешь образовавшийся налет и грязь и обнаруживаешь, что картина под ними живая. Будто рыба, вмерзшая в лед. Нагреваешь лед понемногу, пока не растает, и тогда рыба начинает биться и извиваться, сверкая серебристой чешуей. Это настоящее волшебство.

Мизия тоже была открытием, еще более удивительным, чем я мог ожидать; казалось, пока мы шли по аллеям, ведя рядом с собой велосипеды, я позабыл все слова, — только слушал ее и молчал. Когда она спросила о моих занятиях, я только пробубнил что-то про диплом по истории и Четвертый крестовый поход.

— Это интересно? — наклонив голову, она с недоумением и любопытством посмотрела на меня.

— Да, довольно интересно, — сказал я. — Там источник всех неприятностей, которые преследуют нас и по сей день. Тогда столкнулись два столь различных мира. Но на самом деле вся история такова, если взглянуть на нее без учета дат и имен, вызубренных в школе. Сплошь грабежи, неудавшиеся грабежи, насилие, жадность, подозрения, недоразумения, непонимание.

Мизия продолжала очень внимательно смотреть на меня, из-за этого я невольно отвлекался, и весь мой рассказ представлялся мне сплошной абстракцией. Как бы мне хотелось рассказать ей, что я участвовал в раскопках в Турции, Ливане, Сирии и Израиле, а не просиживал штаны за книгами в спертом воздухе городской библиотеки; что получал сведения из первых рук, а не интерпретировал чужие мысли; как бы мне хотелось быть обаятельным, находчивым, поражать своей непредсказуемостью.

— Но вообще, сейчас мы с другом работаем над фильмом, — резко сменил я тон.

— О чем фильм? — спросила Мизия, ничуть не удивившись. Она не отвлекалась на слова и сразу же пыталась понять, что стоит за ними.

Она опять поставила меня в тупик.

— Трудно объяснить, — сказал я. — В нем нет сюжета. Это череда событий в свободной последовательности.

Пот лился с меня градом, язык еле ворочался; мне гораздо больше хотелось поговорить о моей поездке в Индию два года назад.

— В каком смысле «свободной»? — она выглядела как-то беззащитно с этим своим неподдельным интересом во взгляде.

— Пока фильм существует лишь в голове моего друга, — сказал я. — Моего лучшего друга, Марко Траверси, он потрясающий парень.

Я никак не мог понять, как вести себя с ней, не мог найти верный тон. Стал рассказывать о Марко и его затее, о том, как он втянул меня, как мы только и делали, что обсуждали фильм при каждой встрече и придумывали все новые и новые подробности; я говорил и чувствовал, как проникаюсь ее вниманием, словно чем-то поразительно материальным, чувствую его физически, отчего начинает кружиться голова и обостряются чувства.

Мы с Мизией уже за оградой парка, идем вдоль проспекта, по которому снуют машины: шум, грохот, порывы ветра. Мизия слушает, я громко говорю и жестикулирую свободной рукой. Мне мешают неповоротливый велосипед и механический грохот, бьющий по ушам.