О нас

-- Козьи ножки я кручу артистически, а сигареты никак не могу. Ну вот и началась моя Робинзонада. Брала у соседей молоко, кур завела сама, достала старый диван для веранды с чердака -- там кой какая старая мебель валялась, а осень еще долго теплой стояла, весь навоз перевезла из цирка для будущего сада и огорода, траву косила во всю для лошадей, овес им купила, и зимой часто из того же овса себе похлебку варила, пока еще уроков верховой езды не хватало -- всякое бывало. Сколько стекол пришлось вставить, сколько мусору вынести, откуда я только кустов и клубники не таскала, планы были громадные...

Они встают, идут дальше. Викинг насвистывает что-то. Он тогда родился только, а девчонка с лошадьми управлялась, вот этой, закованной в браслет рукой траву косила -- дворничихой из княгинь нанялась! И нелепица стала началом ...

-- Да, вот такая нелепица стала началом -- повторяет Таюнь его слова -он и не заметил, что сказал их вслух -- и вам конечно, смешно, но несколько лет подряд я жила совершенно романтической мечтой: приведу в порядок дом, куплю непременно не что нибудь, а ландо, и весной, когда цветет сирень, поеду встречать своего лорда. Усажу его у камина, и докажу, что он не ошибся, помог тогда не зря, и вообще ...

Пани Ирена смотрит пристально сбоку на пыльную, обветренную щеку Таюнь, и не замечает, что у нее у самой бродит на губах такая же мечтательная улыбка: о своем "милорде" и семнадцатой весне... А Таюнь видит в солнечном мареве дальнего леса и весны, и зимы, когда рябина под окном веранды билась в него мокрыми ветками, когда дымила вдруг печка, и иззябшие руки никак не могли наколоть лучинок для растопки... и спина так болела от огорода, и проклятая лебеда вырастала уже на одном конце, когда она еще допалывала другой конец ... а сколько было ухищрений, без гроша в кармане, и надменно прищуренных глаз: "Я живу в усадьбе -- знаете Биненмуйжу? Особняк с колоннами -- нет, не комнату снимаю, целый дом... держу лошадей." Пыталась устроить что-то вроде детского сада, но окрестные семьи в этом не нуждались, а из города было слишком далеко; открыла летний пансион -- луг, лес, уже сад, уже овощи и ягоды со своего огорода, -- это было лучше: училась, подсматривала, как делают, готовят, огородничают другие, училась всему, каждый день, припоминала, как было дома в детстве ... Но как научиться самой клеить обои, например? Первый раз они отвалились во всю длину на пол... удалось наконец, сдать бальный зал для гимнастических занятий сокольскому обществу, с условием, что будут и паркет натирать, и отапливать зимой сами. Три комнаты сдала музыкальному обществу с певческим хором -- орите, пиликайте, шумите, сколько угодно -- только бы иметь деньги на краску, иначе сгниют двери и рамы! Сама она жила в двух комнатах с верандой, экономила на всем, только бы провести электричество, тогда сразу станет легче, и телефон будет ... а если нагрянет хозяин?

Хозяин отходил постепенно на какой то нереальный план. Иногда Таюнь казалось, что она смешивает его уже с милордом, еще больше растаявшим в тумане. Жизнь в Балтийских республиках после Первой мировой войны и революции налаживалась постепенно, ширилась, упорядочивалась, и никто не торопился разбирать старые архивы. Главное, что легендарный хозяин так и не нагрянул за все двадцать лет срока этой жизни. Может быть он был богат, и не заботился о брошенном клочке земли и старом доме? Или умер где нибудь, и наследники не подозревали, что у них в холодной Балтике есть дом с белыми колоннами, -- или и наследников не было вовсе? Как бы то ни было, но счастливая нелепица так и осталась: последняя англичанка, все еще красивая "Лебедь" до следующей войны бродила на покое по зеленому лугу и просовывала морду в окно за сахаром -- до конца.

Кроме мифов и конюшни была и другая жизнь. Было еще одно белоколонное здание на другом конце города, Академия Художеств, куда так тянуло Таюнь. Денег на учение не было, но нашлись художники, дававшие уроки, за гроши, за катанье верхом, корзинку клубники или по влюбленности просто. Урывками, схватывая у одного, у другого, то, чему можно научиться, Таюнь работала много лет, встав с самого начала на свою, упорно продолжаемую тропинку двух планов. В Риге было много художников: приглушенные, разливные тона живописца бледной северной природы -- Пурвита, смелые, сильные, как то по особенному волевые картины молодых латышских художников, очаровательные сказки Апсита, живые головки крестьянских детей Богданова-Бельского, ликующие солнечные тени Виноградова, мистика Бельцовой-Сутте, театральные декорации Антонова, Рыковского, Либерта, сжатые графики Юпатова, жанры Климова, всегда почему то угрюмые звери анималиста Высоцкого -- да разве перечтешь их всех. Однако, Лодька Звайгзне -- Таюнь не очень любила его слишком яркие пейзажи и слишком тяжелые портреты, но зато его самого, весело и беспечно умиравшего от чахотки -- Лодька Звайгзне сосчитал их почти всех, пригласив, к ее великому страху и трепету, на "верниссаж".