О нем доложили Сталину

Послышались всхлипы. Мальчишка-боец заплакал навзрыд. Жалость к нему охватила Петра, но он не смог найти слов утешения и замкнулся в себе. Бывший шахтер тоже смолк и возвратился на место. В наступившей тишине были слышны только унылый вой ветра в щелях чердака и мерные шаги часового.

Шло время. Об арестованных будто забыли. Короткий зимний день подошел к концу. В сарае сгустились сумерки. Вместе с ними все сильнее давали о себе знать холод, тысячами иголок терзавший измочаленное тело, и голод, мучительными спазмами отзывавшийся в пустом желудке. Спасаясь от них, Петр зарылся в сено и принялся жевать засохшие стебли.

Грохот засова на двери заставил его встрепенуться. Отбросив в сторону сено, он выглянул. В дверном проеме в блеклом лунном свете прорезался силуэт часового, и сердце Петра екнуло.

— Шпионы, самострельщики и прочая шваль, встать! — рявкнул часовой.

Арестованные поднялись и, переминаясь с ноги на ногу, ждали, что последует дальше.

— Што как не живые? Всем на середку! — надрывался часовой.

Петр первым шагнул вперед, рядом пристроился бывший шахтер, а за ним — раненый боец. Они не решались поднять глаза и посмотреть за спину часового. За ним маячили двое.

«Вот, Петя, ты и отвоевался. Как все глупо», — пронзила его леденящая душу догадка.

Об этом, вероятно, подумали и другие арестованные. У мальчишки-бойца окончательно сдали нервы, он рухнул на пол и взмолился:

— Дяденьки, пожалейте! Я не виноват. Я…

— Заткнись! Пулю на тебя, сопляка, жалко! — рявкнул на него часовой и позвал: — Раздатчик, заноси гадам баланду!

«Баланду?.. Значит, еще не конец», — встрепенулся Петр.

Он не слышал, что там бубнил часовой, как звякнули миски и ложки, брошенные на землю, непослушными руками взял кусок зачерствевшего ржаного хлеба и принялся торопливо глотать баланду. Она напоминала то ли жидкую кашу, то ли густой суп, но ему было не до того — голод заставил забыть обо всем. Последним кусочком хлебной корки он собрал остатки варева со дна миски и положил его под язык, чтобы хоть на время обмануть сосущую боль в желудке. Бывший шахтер и мальчишка-боец не спешили и медленно цедили баланду. Раздатчику надоело ждать.

— Все, дармоеды, хорош жрать! — прикрикнул он.

Ему поддакнул часовой:

— Добро только переводим, — и приказал: — Встать, гады! К стенке!

Петр опустил на землю миску с ложкой и отступил назад, его примеру последовали остальные. Раздатчик сгреб посуду в вещмешок и двинулся к выходу. Вслед за ним покинул сарай и часовой. Перед тем как захлопнуть дверь, он с презрением бросил:

— Живите пока, жмурики.

— Сука тыловая, — сквозь зубы процедил бывший шахтер.

Тяжело вздохнув, Петр возвратился на место, с головой зарылся в сено и попытался уснуть. Несмотря на свинцовую усталость, сон не шел, одна и та же мысль «За что? По какому праву?» раскаленным гвоздем жгла мозг. Так же, как и он, не могли уснуть соседи; из их углов доносились шорохи, приглушенные всхлипы и тяжелые вздохи. Петр потерял счет времени, когда за стеной сарая снова раздались шаги. Он прислушался — шли несколько человек.

«Расстреливают на рассвете», — обожгло его, и предательская слабость разлилась от живота к ногам.

О том же подумал бывший шахтер и мрачно обронил:

— Кажись, по нашу душу.

— Не хочу, не хочу! — взвизгнул молоденький боец.

После короткой возни над засовом дверь в сарай распахнулась, и на пороге возникла сутулая фигура. Лунный свет упал на лицо.

— Сычев? Ты? — не поверил своим глазам Петр.

В его голосе смешались радость и облегчение. Ответ Сычева заглушил скрип ржавых петель. Дверь захлопнулась, и сарай снова погрузился в кромешную темноту.

— Серега, двигай сюда, — позвал его Петр.

Тот, громыхнув попавшей под ноги жестянкой, пробрался к нему и опустился рядом. Несколько минут прошли в тишине. Первым заговорил Сычев:

— Кажись, отвоевались, Иваныч? Кто бы мог подумать, что так все кончится.

— М-да, — не нашелся, что ответить, Петр.

— Неужели копец?

— Ты это брось, еще поживем.

— До утра, а потом перед строем шлепнут.

— Погоди хоронить себя. На одном Макееве свет клином не сошелся, разберутся.

— А-а-а, — Сергей безнадежно махнул рукой. — Все они одним миром мазаны. Им везде враги мерещатся.

— Есть еще наши ребята, и они свое слово скажут.

— Кто их слушать-то будет… У Макеева одна бумага все перевесит, — потерянно произнес Сычев.

— Туфта это, — отмахнулся Петр.

— Не, ни туфта, Иваныч. Там такая бумага — не отвертишься!

— Какая? Чья?

— Эта… как ее… Ориентировка.

— Ориентировка? От кого?

— Погоди, Иваныч, не сбивай. Кажись, от Рязанова. Нет, Рязанцева.

— Да хрен с ней, с фамилией. Кто такой?

— Начальник особого отдела шестой армии.

— Начальник особого отдела? — спину Петра обдало холодом.

То, что сейчас он услышал, не походило на театральную сцену с потрясанием бумагами и папкой, которую перед ним разыграл Макеев. Ориентировка — это тебе не донос сверхбдительного красноармейца; по ней без всякого следствия и суда ставили к стенке. Теперь Петра терзал только один вопрос, какое отношение она имела к нему, и он насел на Сычева:

— Что в ней написано? Что?