О новой педагогике. Избранное

Заметил издали я девочку; она
С румянцем на щеках, игрой увлечена,
Качала бережной и ласковой рукою
Какой-то свернутый предмет перед собою.
Не видя ничего, тихонько, все забыв,
Движеньем матери к нему она склонялась.
… Что ж, скажете вы мне,
Там был братишка, кот… иль куколка, вернее?
Нет, куклы дороги: для бедных ли они?
То, что она к груди так нежно прижимала
И, вся уйдя в игру, задумчиво ласкала
И взглядом и рукой, то был… смешно сказать!
Обрубок дерева… в бесформенном полене
Ей взор мечтательный сумел нарисовать
Того, кто позже ей взберется на колени,
Ее дитя…

Еще Монтень требовал, чтобы дети повторяли свои уроки действием. Фихте сказал, что человек существует не для праздного самосозерцания, а для деятельности, и что ценность человека определяется, прежде всего, его поступками. Гёте писал: «Все, присущее нам, должно перейти в дело»; «Мысль расширяет, но ослабляет: дело оживляет, но ограничивает»; «Всякое воспитание да исходит от ремесла».

Но во всех отраслях науки и искусства мы встречаемся с такими явлениями, что истины, высказанные гениальными людьми, ждут десятки и сотни лет своего применения в жизни. Так было и в данном случае. И сейчас еще во многих школах все рассчитано только на слух и немного на зрение учащихся. Учитель объясняет урок, реже показывает что-нибудь для иллюстрации объяснений, а ученики сидят неподвижно, потому что всякое движение считается помехой тому единственному делу, которое они обязаны делать: слушать учителя или смотреть в книгу.

В недалеком прошлом – чуть не вчера – все предметы изучались только по учебникам; учитель боялся делать какой-нибудь опыт и еще менее думал о том, чтобы дети сами приняли участие в этом опыте. К счастью, прошли те времена, когда люди смотрели на жизнь как на суету сует, когда уйти от общественной деятельности и от людей и погрузиться в самосозерцание считалось самым важным шагом к самосовершенствованию. Проходят и те времена, когда единственно ценною вещью считался разум.

Теперь люди приходят к убеждению, что мысль и поступок, впечатление и реакция, умственная жизнь и практическая деятельность должны быть связаны неразрывно друг с другом и одна переходить в другую и помогать ей. Когда у отдаленных предков наших впервые появились зачатки разума в степени, отличающей их от окружающих животных, этот разум служил им в борьбе за их существование. Удачная мысль, какая-нибудь хитрая выдумка сейчас же превращалась в практическое дело. Эта неразрывная связь между впечатлением, мыслью и делом повторялась столько бильонов раз, во стольких миллионах поколений, нам предшествующих, что уже по этому одному, если бы даже не существовало других, еще более глубоких оснований, она, закрепленная наследственностью, стала нашею природою. И теперь порывать связь между умом и волею, между мыслью и движением, между умственной работой и практическим делом было бы, и особенно в деле воспитания, крупною, непоправимою ошибкой.

Все доказывает, что за ощущением и представлением в большинстве случаев должно следовать соответствующее движение. Когда ученик что-нибудь усвоил, он должен как-нибудь выразить это усвоенное: в форме ли рисунка, посредством ли лепки, пения, жестикуляции или простого рассказа, устного или письменного изложения. Получив впечатление, ученик должен на него ответить, реагировать. Усвоение – это начало; выражение, изображение или реакция – это конец одного и того же естественного процесса, одного неразрывного целого.

И если этого почему-нибудь не произошло, если новая мысль или чувство не перешли в свое выражение, практическое действие или в какой-нибудь внутренний процесс, то эта мысль и чувство бесплодно испарятся в бездействии, замрут без всякой пользы для нашего развития. Такое обучение наполовину не может возбудить большого интереса к предмету, оно обрекает ребенка на скуку, вселяет отвращение к занятиям.

Человек же, как и все живое, развивается лишь тогда, когда он и думает, и чувствует, и действует. Выньте отсюда хоть одно звено, и развитие исчезнет, а начнется вырождение. И что замечательно: станут вырождаться обе стороны – и та, на долю которой осталась одна работа мысли, и та, на долю которой осталась лишь работа грубых рук.