О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания

«Возвратясь вчера в Гагры, спешу послать Вам мою искреннюю благодарность за Вашу великолепную работу икон для Гагрской церкви. Поистине художественное изображение Святых ликов невольно переносит в глубину седой древности и наполняет душу зрителя тем невыразимым восторгом, коим полна была душа художника в момент творческого вдохновения. Горячо благодарю Вас также и за великолепный дар церкви, исполненный искусными руками Вашей супруги.

Евгения, Принцесса Ольденбургская».

И Гагры остались где-то позади…

В начале ноября я вернулся через Москву в Киев. В Москве смотрел в Художественном театре «Юлия Цезаря». Вспоминались мейнингенцы ^[323]…

Узнал об уходе с Передвижной Остроухова, Ап<оллинария> Васнецова, Первухина, Иванова, Архипова, Степанова, Виноградова ^[324]… Народ даровитый, полный сил. Я еще числился передвижником, не было достаточно повода их покинуть, выходить же — за компанию — не стоило.

Тяжело захворал Серов. Счастливая операция спасла жизнь даровитому художнику ^[325].

В Киеве я написал две-три небольших картинки из соловецких воспоминаний ^[326], готовил последние эскизы для Абастумана.

В Петербурге открылась Васнецовская выставка. На ней впервые появились признаки охлаждения общества к любимому прославленному мастеру.

В год несчастий и бед. 1904

1904 год — год несчастий и всяческих бед — начался поездкой в Москву. Там видел, восхищался «Вишневым садом», Шаляпиным в «Демоне». Слушал молодого Масканьи — автора «Сельской чести». Осмотрел выставку «Союза» ^[327]. Был у выздоравливающего Серова и вернулся в Киев под впечатлением виденного и слышанного…

Вот что тогда по возвращению из Москвы я писал своему приятелю в Петербург:

«„Вишневый сад“ — прекрасная, трогательная поэма отживающего старого барства с его безалаберностью, непрактичностью, красивым укладом жизни, с вишневым садом, со старыми слугами-друзьями. Смотришь эту тонкую, благоуханную вещь, и слезы тихие, сладкие незаметно льются по щекам. Как будто и ты участвуешь в жизни этих бестолковых добряков».

В «Демоне» ^[328]у Шаляпина великолепно звучал голос. Грим, костюм по Врубелю, декорации К<онстантина> Коровина. Все это привело Москву в восторг. Ложи продавались у барышников по 400 рублей.

Я к концу спектакля сильно устал и не мог воспользоваться приглашением Шаляпина у него поужинать в обществе г<оспод> Леонида Андреева, Скитальца, Дорошевича и прочих «дорошевичей» и «подмаксимок».

Конец января для России и для меня лично был особенно памятен. Началась Русско-японская война. Я был в Киеве.

2-го апреля, помню, сидел после утреннего чая у окна в своей мастерской, читал «Киевлянина». Читал о том, о сем. Вдруг меня что-то как бы толкнуло… Быстро, быстро, с замиранием сердца читаю, что в ночь на 1 апреля эскадра наша на Порт-Артурском рейде подверглась нападению японских миноносцев, что броненосец «Петропавловск» пошел моментально ко дну. На нем погибли начальник эскадры Адмирал Макаров, даровитейший и благороднейший Макаров, погиб славный художник Верещагин… Дальше шел перечень погибших, среди них и друг моей юности — старший врач «Петропавловска» доктор Андрей Никол<аевич> Волкович. Потом перечень спасшихся, среди них Вел<икий> Князь Кирилл Владимирович.

Неизъяснимый ужас. Зову жену, читаю вторично, и страшное сознание глубже и глубже охватывает меня. Ужасное испытание посылает судьба обнищавшей духом России.

Наши космополиты — либеральствующие баре и много-много врагов, внешних и внутренних, порадуются, позлословят в эти дни великой печали. И так хочется верить, что несчастие, только что свершившееся, послужит нам на пользу, встряхнет нас, заставит объединиться, пробудит чувство достоинства, угасающий патриотизм… Боль невыразимая. Не знаю, куда деваться.

В ближайшие дни приходят подробности. От них не легче, а еще тяжелей. Там, на Дальнем Востоке, быть может, решается дальнейшая судьба России — нашей Родины. Там отважные люди отдают сейчас жизнь за всех нас, — здесь оставшихся. Сумеем ли мы оправдать эти жертвы? Казалось, с каким бы восторгом тогда я, художник Нестеров, полетел бы к нашим героям…

На нужды войны отдал бывшую на Передвижной картину «Голгофа». Ее купил какой-то сибиряк, увез к себе ^[329].