О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания

Самой боевой выставкой того сезона была выставка Союза русских художников, от нее в то время откололись Ал<ександр> Бенуа, Рерих и еще кое-кто из мирискусников ^[404]. На выставке был отличный Коненков со своим архаическим «Мужичком-полевичком», чем-то родственным моему «Пустыннику».

Центром же выставки должен был быть давно жданный и шумно анонсируемый Малявин с его «Семейным портретом». Этот портрет сперва ждали на выставке «Мира искусства» в Петербурге. Бенуа написал о нем фельетон в «Речи» ^[405], репродукции с него были в каталоге «Мира искусства».

Тем временем лукавый мужичонка, взвесив обстоятельства момента, пошушукавшись с Остроуховым, взял да и поставил свой портрет вместо «Мира искусства» на протежируемой тогда Остроуховым выставке «Союза». Поставил после вернисажа и открытия этой выставки. Радость союзников была так велика, что они после такой «победы над врагами» задали Малявину многолюдный банкет с речами, шумными тостами и прочим.

Тогда говорили, что дошло до того, что портрет собирались за очень крупную сумму приобрести в Галерею, и вдруг как-то оказалось, что «Семейный портрет» не только не гениальный, но и вообще ниже всего того, что тогда дал Малявин. Портрет был какой-то неумный, хорошо сработанные детали тонули в нелепой многоречивости, нагроможденности. Были в нем пышная, самодовольная пошлость, безвкусие… И столь нашумевший малявинский «шедевр» лопнул, как мыльный пузырь. Он скоро был, к удовольствию, а может, и при содействии «Мира искусства», забыт капризными и изменчивыми москвичами. А сам «маэстро», привыкший себя считать наравне с великими портретистами, со всеми этими Ван Диками и Веласкесами, должен был вернуться к своим, изрядно надоевшим, «красным бабам».

Дела в обители, тем временем, шли своим порядком. Я много работал. Тогда же получил от Курского архиепископа предложение «создать тип» для образа нового Святителя — Иосафа Белгородского. Честь эту я от себя отклонил за неимением времени, еще и потому, что мечты мои о большой картине занимали меня тогда чрезвычайно.

Тогда же меня известили об избрании меня действительным членом Петербургского Общества поощрения художеств. Одновременно были избраны Репин, Константин Маковский и Щусев.

На состоявшемся в те дни конкурсе проектов Нижегородского Государственного банка Щусев не только не получил первой премии, не получил он ни второй, ни третьей — ему дана была четвертая премия… Первую взял В. А. Покровский…

Конец марта остался мне памятен надолго. Со станции «Вышний Волочек» была получена следующая телеграмма: «Пассажирка Нестерова осталась на станции Волочек больная. Приезжайте немедленно. Начальник станции».

Получив такое известие, ошеломленный им в первый момент, как нередко со мной бывало, в следующий момент я как-то весь сосредоточился, подобрался, мысль начала работать отчетливо, ясно.

Через два часа я сидел в вагоне, обдумывая все возможные случайности, стараясь ничего не упустить из виду. На каждой станции справлялся о случившемся. В Клину узнал, что больную везут со следующим встречным поездом. Я остался ожидать этого поезда. Он скоро подошел, и я тотчас же вошел в указанный вагон, в купе, где была моя Ольга. Она меня узнала, но была без языка, с разбитыми ногами.

Сопровождавшая ее дама, случайная пассажирка, рассказала следующее. По проходе скорого поезда, которым ехала Ольга из Петербурга в Москву, дорожный сторож, проходя по путям, заметил лежавшую у самых рельс человеческую фигуру. Подойдя ближе, он увидел хорошо одетую молодую женщину без признаков жизни. Побежал на станцию, заявил начальнику о своей находке.

Отправились на место, где лежала потерпевшая. Было признано, что она жива, но без языка, с парализованными ногами. Было обнаружено общее потрясение.

При каких обстоятельствах произошла катастрофа, сказать никто не мог. Как предположение, можно было допустить, что дочь вышла на площадку вагона, чтобы подышать свежим воздухом, где, быть может, ей сделалось дурно, она не успела схватиться за поручни вагона и от сильного толчка на повороте покачнулась и упала.

Как при падении она не убилась насмерть, как не попала под колеса поезда, — один Господь ведает… К счастью, нашли ее до прохода следующего поезда, если бы не это, — он раздавил бы ее наверняка, так как, повторяю, она лежала у самых рельс.

На станции в Волочке были приняты все меры, чтобы вывести ее из обморочного состояния, что и удалось. Она нацарапала свое имя, фамилию и свой московский адрес, по которому и была немедленно послана телеграмма.

В Москве были немедленно созваны врачи. Между ними был молодой, даровитый невропатолог Крамер (позднее профессор). Случай оказался редкий. Положение оставалось без перемен. К счастью, органических повреждений не было. Позвоночник был в порядке, ушибы сильные, но не угрожающие жизни. Все было на нервной, психической почве. Речь, по словам врачей, должна была вернуться, когда — еще сказать трудно, быть может, через несколько месяцев.