О перспективах христианства в Европе: попытка ориентации

Мне кажется, что, может быть, самый сложный вопрос — это вопрос об отношении разных конфессионально-обусловленных типов культур; хотя вопрос вероучительных разногласий очень серьезен. Но, разумеется, сколько-нибудь подлинный, сколько-нибудь убедительный синтез конфессионально-обусловленных типов христианской религиозной культуры — крайне трудная задача для будущего, котора потребует медлительной, кропотливой работы со стороны тех, кто верит в возможность цели. Да простит и вразумит меня Бог, если я решительно неправ, но всерьез вижу проблемы, духовно (помимо отнюдь не духовных старых счетов и новейших политиканств) разделяющие сегодняшних православных и сегодняшних католиков, пожалуй, и сегодняшних лютеран (с более новыми типами протестантизма — с кальвинизмом и всякого рода неопротестантизмом дело обстоит сложнее) не в филиокве, не в догмате о непорочном зачатии и не в вопросе о точном моменте пресуществления Святых Даров, а уж скорее в области того, что о.>Павел Флоренский назвал “православным вкусом”. Из всех особо непримиримых православных обличителей католицизма, которых я повидал на своем веку, самым искренним и глубоким был художник по своему дарованию, призванию и душевному складу, замечательный иконописец и богослов иконы покойный Леонид Александрович Успенский — Царство ему Небесное! Дружба с ним была большой радостью моей жизни. Вот он-то понимал, что говорил. Но что он говорил? За каждым его словом живо ощущалась ревность художника, ратующего за чистоту стиля, для которого эклектизм есть скверна. Это правильно для художника, ибо творчество как таковое толерантным быть не может. Дивергенция культуры сказывается, конечно, и за пределами сферы собственно художественной, но дело все равно во вкусе, в навыках поведения, духовного такта, жеста, ритма и темпа, прежде всего, разумеется, богослужебного, но и общего жизненного. Вспоминаю, как моя добрая русска приятельница, старше меня возрастом, неуклонно хранившая внутреннюю и внешнюю верность Православию всю свою жизнь, несмотря на свою светскую интеллектуальную профессию, и насмотревшаяся на русских иноков и инокинь прежнего склада, при первом моем возвращении из поездки в Рим все расспрашивала меня о католических монахинях — соблюдают ли они должную неспешность в движениях и тихость при выговаривании каждого слова, а я мямлил что-то про различия между орденами созерцательной и деятельной жизни, представляя про себя, что бы вышло, если бы одна монахиня, которая окружена шумливыми детьми и как-то их унимает, попробовала бы говорить уж очень тихо, а другая, опекающая больных, несущаяся к ним на велосипеде, попробовала бы двигаться исключительно медленно. Конечно, и в Православии была мать Мария, но недаром она при жизни так шокировала своих собратьев по вере, даже в среде парижской диаспоры, где православие было менее всего бытовым. С другой стороны, в католичестве есть бенедиктинцы, которые, надеюсь, понравились бы вышеназванной моей собеседнице. Помню, как у меня был живой разговор с одним уединенно живущим бенедиктинцем, в котором он, между прочим, проявил такую любовь к Русской Церкви, какую трудно подделать, но и очень здравое понимание наших проблем. Но я не об этом. В течение всего нашего трехчасового разговора он очень естественно сидел неподвижно, без каких-либо жестов. Вот он бы понравился моей собеседнице, но не бенедиктинцы определяют имидж католичества в целом. На православный вкус Ватикан — чересчур государство; в католической перспективе наше духовенство слишком легко соглашается быть украшающим придатком к государству. Вот, что сегодня смущает, задевает, разделяет, а едва ли пункты, каталогизированные византийскими полемистами.