О помещичьей жизни

Чтобы во Франции помещичья жизнь стала такой, для этого надо отдать всю землю аристократии, пэрам и князьям; тогда все это будет и у нас, а кроме того, у нас — прекрасное небо, больше щедрости, больше изящества, изумительная архитектура, статуи, высеченные нашими скульпторами, фрески, написанные нашими Рафаэлями, которым не хватает только пап, захлебнувшихся в золоте. Кроме того, у нас будут изысканные вина, вольность в нравах, умеряемая иезуитами, прикрытая остроумными выходками. Мы можем оплатить роскошь, достойную «Тысячи и одной ночи», принеся тридцатимиллионное население в жертву пятистам семействам. Три года подлости — и дело было бы сделано.

Предоставим замки той унылой и мрачной английской аристократии, которая проживает остатки своих богатств. Для Франции достаточно одного короля; и для нас и для трона было бы излишеством иметь в каждом департаменте по три монарха.

В те времена, когда архиепископы получали по пятьсот тысяч ливров годового дохода, когда Лувуа приступил к постройке замка Медон, наживая, как он сам говорил, четырнадцатый миллион, когда Морис жил в замке Шамбор, Шуазель строил замок Шантлу, а господин Дюпен жил в замке Шенонсо, — тогда во Франции существовала помещичья жизнь в самом чистом виде. Господин де Шале безнаказанно убивал крестьян, и Людовик XV, испуганный разнузданностью помещичьих нравов, говорил, подписывая в пятый раз акт о помиловании: «Я помилую и его убийцу». Не следует нам забывать того, что эти олигархические сатурналии привели нас к революции, что результатом крайней роскоши является крайняя нищета.

В настоящий момент у каждого из пятидесяти тысяч семейств имеется дача, небольшой парк, литографические эстампы, право на ношение оружия и одна собака, может быть, две. Если и дальше дело пойдет так, то лет через десять сто тысяч семейств будут наслаждаться не бог весть каким счастьем, которое начинается с того, что выудишь какого-нибудь пескаря после четырех часов сомнений и тревоги, и которое кончится тем, что каждому достанется доля верховной власти хотя бы в пределах одной деревенской коммуны. Если мы тогда потеряем сомнительную славу, ибо не оставим после себя монументов, фресок и импозантной аристократии, зато мы поощрим жанровую живопись и будем с гордостью думать, что град скорби во Франции становится все меньше, что настанет день, когда ни одному человеку не придется просить милостыню. Об этом же мечтал и Генрих IV в эпоху феодализма.

Если деревенская жизнь опошляется, если помещики ставят вам ловушки, то палаты назначат кару для тех, кто злостно и умышленно пригласит к себе на дачу какого-нибудь городского франта, светского человека с тем, чтобы:

1) поселить его на чердаке под предлогом, что он еще холост;

2) предоставить ему только старый комод без замка;

3) принудить его бриться перед разбитым зеркалом; спать на колченогой жесткой кровати;

4) чаще трех раз в день разговаривать с ним о соседней деревне или о здешнем крае;

5) поить его местным вином, если оно не пользуется известностью;

6) будить его на заре;

7) за обедом кормить жареными голубями;

8) возить его в шарабане, показывая красивые виды и проч.;

9) препятствовать ему лакомиться фруктами, установив возле плодовых деревьев пчелиные ульи.

Словом, закон сумеет предусмотреть всю ту мистификацию, к которой прибегает помещик под видом дружбы.

Что же касается жизни переходного типа, встречающейся еще у нас в поместьях, принадлежащих господам с доходом свыше ста тысяч франков, то ее можно сравнить с существованием дюжины путешественников, которые уцелели после кораблекрушения, выбросившего их на одинокий островок. Люди принуждены развлекаться и терпеливо переносить свое счастье. Конечно, бывают исключения; но не найдется, пожалуй, и десяти человек, способных это понять.

«Мода». 26 июня 1830 г.