О пределах добра и зла. Парадоксы стоиков

«Я заметил, — говорю я, — что несколько раньше ты рассуждал подобным же образом, и знаю, что так обычно говорит наш друг Антиох, но может ли быть что-нибудь менее убедительным, чем то, что кто-то может быть счастливым и вместе с тем не вполне счастливым? Ведь достаточное, если к нему что-то прибавить, становится чрезмерным; никто не бывает слишком счастливым; следовательно, никто не может быть счастливее счастливого».

82. «Следовательно, — говорит он, — по-твоему, Квинт Метелл, увидевший трех сыновей консулами (а один из которых был к тому же и цензором, и триумфатором), а четвертого — претором, и оставивший всех их в добром здравии, выдавший замуж трех дочерей и сам бывший консулом, цензором, авгуром и так же триумфатором[819], если предположить, что он был еще и мудрым, — разве не был бы он счастливее Регула, столь же мудрого, но который, оказавшись в руках врагов, был замучен ими лишением сна и голодом?»[820]

XXVIII. 83. «Что ты у меня спрашиваешь об этом, спроси у стоиков», — говорю я. «Как ты думаешь, что же они ответят?» — спросил он. «Что Метелл ни в чем не был счастливее Регула». — «Вот с этого и следует начинать», — говорит он.

«Однако, — говорю я, — мы отклонились от нашей темы. Ведь я не спрашиваю, что является истиной, но что́ каждому подобает говорить. Если бы стоики говорили, что один счастливее другого! Ты бы увидел одни развалины их теории. Ведь так как благо заключено в одной только добродетели и в самом достойном, и так как ни добродетель, как полагают стоики, ни достойное не увеличиваются и только они составляют благо, обладание которым необходимо делает человека счастливым, и так как это единственное, в чем заключена возможность быть счастливым, не может возрастать, то каким же образом кто-то может быть счастливее другого? Разве ты не видишь, как все это согласуется? И честное слово (ведь нужно честно признаться в том, что думаешь), удивительно у них сплетаются все положения! Конец согласуется с началом, середина с тем и другим, все соответствует друг другу; они видят, что следует [из факта], а что противоречит ему. Это как в геометрии: если приведены исходные данные, все остальное необходимо последует. Ты допускаешь, что только достойное есть благо, и тебе придется допустить, что счастливая жизнь заключается в добродетели. А теперь обернем это рассуждение: если дано второе, то должно быть дано и первое. Вы же рассуждаете совершенно не так.

84. “Три рода благ”: речь катится гладко, как по склону. Доходит до конца и застревает на кочках. Ведь он хочет сказать, что мудрецу не может чего-либо недоставать для счастливой жизни. Прекрасные слова! Достойные Сократа, даже Платона! “И я смею так говорить”, — замечает он. Нет, не можешь, если только не начнешь всю ткань заново. Если бедность есть зло, то ни один нищий, каким бы мудрым он ни был, не может стать счастливым. А вот Зенон осмеливается назвать его не только счастливым, но и богатым. Страдание есть зло; тот, кого ведут на распятие, не может быть счастлив. Дети — благо, отсутствие их — зло; родина — благо, изгнание — зло; здоровье — благо, болезнь — зло; крепкое тело — благо, немощь — зло; острое зрение — благо, слепота — зло. И если каждое в отдельности он может как-то облегчить, утешая себя, но как сможет он вынести все это вместе? Допустим, что некто слеп, немощен, тяжко болен, живет в изгнании, совершенно одинок, нищ, что его распинают на дыбе, — как ты назовешь его, Зенон? “Счастливым”, — отвечает. Даже счастливейшим? — “Конечно, — ответит он, — ведь я показал, что счастье так же не имеет степени, как и добродетель, в которой и заключается самое счастье”.

85. Тебе представляется невероятным, что он называет его счастливейшим. Ну а твои слова убедительны? Ведь если ты призовешь меня на суд народа, то ты никогда не докажешь, что находящийся в подобном положении счастлив; если же — к суду образованных людей, то они, с одной стороны, возможно, усомнятся, обладает ли добродетель столь великой силой, чтобы наделенные ею даже во чреве Фаларидова быка[821] были счастливы, а с другой — у них не возникнет никакого сомнения, что стоики последовательны в своих рассуждениях, вы же — противоречивы. “Значит, — говорит он, — ты одобряешь книгу Феофраста о счастливой жизни”. Однако мы отвлекаемся от нашей темы, — говорю я, — и чтобы не зайти уж совсем далеко, если [то, о чем он пишет] действительно зло, то я ее одобряю».