О пределах добра и зла. Парадоксы стоиков

19. Далее, понимая, что если бы все падало прямо вниз и притом, как я уже сказал, по прямой, то никогда ни один атом не мог бы столкнуться с другим, сей хитроумный муж придумывает такой ход: атом де отклоняется совсем немного[57], на самое малое, какое только может быть, расстояние[58], таким образом образуются соединения, сплетения, сцепления атомов между собой в различных сочетаниях, и из этого создается весь мир и все отдельные его части, из которых он складывается. Эта выдумка мало того, что детски наивна, но она и не достигает своей цели, ведь само это отклонение мыслится совершенно произвольно (он говорит, что атом отклоняется без всякой причины, а разве может быть что-нибудь более недостойным для естествоиспытателя, чем утверждать, что нечто происходит без причины?). И он без всяких оснований лишает атом этого естественного движения всех тел, обладающих тяжестью, устремляющихся, как он же сам постулировал, по прямой вниз. Но он не достиг и того, ради чего он все это выдумал.

20. Ведь если все атомы станут отклоняться, то ни один из них не столкнется с другим, если же одни атомы будут отклоняться, а другие под действием собственной тяжести будут двигаться по прямой, то, во-первых, это означает, что атомы будут как бы получать заранее свое предназначение, какому падать прямо, а какому — не по прямой, во-вторых, такого рода беспорядочные столкновения атомов не смогут создать и всей красоты мира[59]. Из этого затруднения не смог выбраться и сам Демокрит. Недостойна физика и вера в то, что может существовать нечто самое малое. Он никогда бы не сказал этого, если бы предпочел поучиться [геометрии][60] у своего приятеля Полиэна вместо того, чтобы заставить того забыть о ней[61]. Солнце представляется Демокриту большим, ибо он человек образованный и прекрасно знающий геометрию[62]. Эпикуру же оно кажется величиною что-нибудь в ступню[63], ибо он полагает, что оно такого же размера, каким оно нам видится, может немного побольше или поменьше[64].

21. Итак, то, что он меняет, он портит, а то, в чем следует, то все это принадлежит Демокриту: атомы, пустота, образы, которые он называет εἴδωλα, под воздействием которых мы не только видим, но и мыслим[65], да и сама бесконечность, называемая им ἀπειρία, целиком исходит от него же[66], равно как и все неисчислимые миры каждодневно возникающие и умирающие[67]. Хотя я совершенно не принимаю этого, однако мне бы не хотелось, чтобы Демокрит, которого все прославляют, подвергался бы осуждению со стороны своего самого верного последователя[68].

VII. 22. А во второй части философии, трактующей о исследовании и рассуждении, которая называется логикой[69], ваш любимец, как мне кажется, совершенно безоружен и беспомощен; он отказывается от определений, ничего не говорит ни о разделении, ни о расчленении, ни о том, каким образом строятся силлогизмы и делаются заключения. Не говорит он и о том, каким образом следует разрешать хитросплетенные софизмы, освобождаться от двусмысленности[70]: основу суждений о сущем он видит в чувственном восприятии[71], полагая, что если чувства однажды примут нечто ложное за истинное, то это будет означать исчезновение всякого критерия истинности и ложности[72].

23[73]. Особенно настаивает он на том, что, по его утверждению, сама природа одобряет и принимает[74], то есть на том, что есть наслаждение (voluptas) и страдание. Именно к этому он сводит все, к чему мы стремимся и чего избегаем[75]. И хотя эти мысли принадлежат Аристиппу, и киренаики отстаивают их и удачнее, и свободнее[76], я все же полагаю, что нет ничего недостойнее человека, чем подобные утверждения. Ведь природа создала нас для чего-то более великого, как мне по крайней мере кажется[77]. Может быть, я и ошибаюсь, но я совершенно убежден, что тот самый Торкват, который первым удостоился этого прозвища, сорвал с врага ожерелье[78] не для того, чтобы получить какое-либо телесное наслаждение[79], и не ради наслаждения в свое третье консульство сражался с латинянами при Везерисе[80]. Когда же казнил он собственного сына[81], он, полагаю, лишил себя многих удовольствий, поставив право государства и интересы его могущества превыше установленной самой природою отцовской любви.