О пределах добра и зла. Парадоксы стоиков

39. Мне довелось слышать от отца, весьма остроумно и тонко насмехавшегося над стоиками, что в Афинах, в Керамике, есть статуя Хрисиппа[105], сидящего с вытянутою рукой, и этот жест означает, что ему приятно задавать такие вопросики. “Неужто же твоя рука в том состоянии, в котором она сейчас находится, испытывает какое-то желание?” “Разумеется, никакого”. “Но если бы удовольствие было благом, она бы испытывала?” “Думаю, что да”. “Следовательно, оно не благо”[106]. Отец говорил, что подобного не сказала бы даже статуя, если бы обладала даром речи. Ведь это заключение означает остроумный выпад против киренаиков, а к Эпикуру это не имеет никакого отношения. Ведь если бы наслаждением было только то, что, если можно так выразиться, как бы щекочет чувства[107] и воздействует на них, принося приятные ощущения, то ни рука, ни какая-либо другая часть тела не могла бы удовлетвориться только отсутствием страданий, не будучи приятно движимо наслаждением. Если же наивысшим наслаждением является, по мысли Эпикура, полное отсутствие страдания, то в первом случае, Хрисипп, тебе правильно сказали, что рука не испытывает никакого желания в подобном состоянии, а во втором — неверно то, что если бы наслаждение было благом, то желала бы его. Ведь именно потому она не испытывает желания, что свободная от страданий, испытывает наслаждение[108].

XII. 40. А то, что наслаждение есть предельное благо, очень легко можно понять из следующего: представим, что кто-то постоянно испытывает удовольствие от множества величайших душевных и телесных наслаждений, которым не препятствует и не угрожает никакое страдание. Можем ли мы сказать в таком случае, что существует состояние более предпочтительное и более желанное, чем это? Ведь тот, кто находится в подобном состоянии[109], необходимо обладает и твердостью духа, не страшащегося ни смерти, ни страданий, ибо смерть означает отсутствие ощущений[110], страдание же обычно бывает несильным, если оно длится долго, если же оно сильно, то непродолжительно, так что величина его возмещается непродолжительностью, продолжительность же легкостью[111].

41. А если сюда присоединить и то, что он не страшится божества[112] и не позволяет исчезнуть былым наслаждениям, но постоянно радуется, вспоминая о них[113], то разве существует что-нибудь лучшее, что можно было бы еще прибавить к этому? Представь себе, с другой стороны, человека, измученного такими ужасными душевными и телесными страданиями, которые только могут выпасть на его долю, когда нет никакой надежды на облегчение, когда ни в настоящем, ни в будущем нельзя ожидать никакого наслаждения — можно ли назвать или вообразить какое-нибудь состояние, более жалкое, чем это? Поэтому, если нужно всеми силами избегать жизни, полной страданий, то, конечно же, жизнь, полная страданий, является наивысшим злом, и соответственно предельным благом является жизнь, полная наслаждений. Ведь у нашего ума нет ничего, где бы он остановился как у предела[114], и все страхи и огорчения сводятся к страданию[115], и не существует ничего иного, что могло бы по своей природе причинять беспокойство и тревогу[116].

42. Кроме того, все стремления достигнуть или избежать чего-то, да и вообще все действия берут начало или от наслаждения, или от страдания, а раз это так, то очевидно, что все правильные и достохвальные деяния имеют целью жизнь, доставляющую наслаждения. Поскольку же это и есть высшее или предельное, или крайнее благо (что греки называют τέλος), которое само не сводится ни к чему иному, в то время как к нему самому сводится все, то следует признать, что высшим благом является жизнь, приносящая наслаждение.

XIII[117]. Те же, кто полагают высшее благо только в добродетели и ослепленные блеском имени не понимают требований природы[118], могут освободиться от этого величайшего заблуждения, если соблаговолят выслушать Эпикура. Кто бы признал достохвальными и достойными стремления к ним все эти ваши замечательные и чудесные добродетели, если бы они не приносили наслаждения?[119] Ведь подобно тому, как искусство врача мы восхваляем не за само по себе искусство, а за доброе здоровье, приносимое им, или искусство кормчего, коль скоро он хорошо умеет вести корабль, мы хвалим за ту пользу, которую оно приносит, а не за самое искусство, так и мудрость[120], которую должно считать искусством жизни, не была бы предметом стремлений, если бы не приносила никакой пользы[121]. Ведь к ней стремятся, видя в ней некоего мастера, умеющего находить и доставлять наслаждение.