О пределах добра и зла. Парадоксы стоиков

47. За этими тремя видами достойного следует четвертый[266], связанный с первыми тремя и столь же прекрасный, заключающий в себе порядок и меру (ordo et moderatio)[267]. Обнаружив его подобие в красоте и достоинстве форм, применили это и к достоинству слов и поступков. Ибо исходя из тех трех похвальных качеств, о которых я сказал выше, достойность (honestas) отвергает безрассудность поступков и не дерзает нанести кому-либо вред ни дерзким словом, ни делом, стыдясь совершить или высказать что-нибудь, что показалось бы мало достойным мужчин[268].

XV. 48. И вот перед тобой, Торкват, полная и совершенная идея достойного, складывающаяся в своей основе из тех четырех добродетелей, которые были упомянуты и тобою. Твой Эпикур утверждает, что он вообще не знает его в том виде, в каком его хотят представить те, которые видят в достойном мерило высшего блага. Ведь он заявляет, что если они всё сводят к достойному, говоря, что наслаждение не связано с ним, то это пустые слова[269] (он именно так и говорит), и они не понимают и не видят, какой смысл должен заключаться в этом слове достойное (honestas)[270]. Ведь в обычном словоупотреблении достойным называется только то, что является славным в глазах народа[271]. Эпикур говорит, что хотя оно часто приятнее некоторых наслаждений, однако стремятся к нему ради наслаждения.

49. Разве ты не видишь, сколь велико это различие мнений? Знаменитый философ, чье учение поразило не только Грецию и Италию, но и варварские земли, говорит, что не понимает, что такое достойное, если оно не заключается в наслаждении, за исключением, пожалуй, того, что снискало одобрение толпы. Я же всегда считал это скорее позорным, а если иногда и не позорным, то только в том случае, когда толпа одобряет то, что уже само по себе правильно и достохвально. Однако же не потому нечто называется достойным, что оно восхваляется толпой, но потому, что оно таково, что даже если бы люди не знали об этом или умалчивали, оно оставалось бы достохвальным в силу собственной красоты[272]. Поэтому он, уступая природе, которой не может противиться, в другом месте говорит то же, что было сказано тобою немного раньше, а именно: невозможно жить приятно, если не жить достойно[273].

50. А что значит здесь “достойно” — может быть, то же самое, что и “приятно”? Следовательно, получается так: невозможно достойно жить, если не жить достойно?[274] Или это, может быть, означает “жить, пользуясь всеобщим признанием”? Тогда получается, что “приятная” жизни невозможна без этого признания. Но что может быть отвратительнее, чем ставить жизнь мудреца в зависимость от мнения глупцов! Так что же он в данном случае понимает под достойным? Конечно же, только то, что может само по себе быть по праву похвальным. Ведь если что-то становится похвальным ради удовольствия, то чего же стоит эта хвала, если ее можно купить на рынке? Он не такой человек, который, придавая столь большое значение достойному, что, по его словам, без него невозможна приятная жизнь, понимал бы достойное так же, как и народ, и утверждал бы, что без него невозможно вести “приятную” жизнь, или понимал бы под достойным нечто иное, а не то, что правильно само по себе и само по себе, по своей природе достохвально.

XVI. 51. Таким образом, Торкват, когда ты говорил, что Эпикур во всеуслышание заявляет о невозможности жить “приятно” (iucunde), если не жить достойно и мудро, мне представлялось, что ты сам гордишься [этим]. Такая мощь была в твоих словах в силу достоинства обозначаемых ими вещей, что ты становился выше, что иной раз настаивал и, взирая на нас сверху, как бы свидетельствовал, что достойное и справедливое иногда удостаиваются хвалы от Эпикура. А как подобали тебе те слова, о которых можно сказать, что если бы философы не пользовались ими, нам бы вообще не нужна была философия! Ведь именно из любви к этим словам, столь редко употребляемым Эпикуром, таким как “мудрость”, “мужество”, “справедливость”, “сдержанность”, люди, наделенные замечательнейшими способностями, обращались к изучению философии.

52. Платон говорил: “Самое острое из наших чувств — зрение, но мы нашим взором не видим мудрости; ведь какую пылкую любовь к себе она бы возбудила!”[275] Но почему? Может быть, потому, что она столь изобретательна, что лучше другого способна воздвигнуть здание наслаждения? А за что восхваляют справедливость? Или — откуда эта затертая от времени поговорка: “С ним и в темноте”?[276] Эти слова, сказанные по одному поводу, применимы ко множеству вещей, и во всяком деле мы должны руководствоваться существом дела, а не показаниями свидетелей.