О приятных и праведных

— Мне нужно, вы считаете, его бросить, мистер Сладость?

— Вовсе нет! — нетерпеливо отозвался Дьюкейн.

Он заставил себя смотреть на нее, стараясь сосредоточить свой взгляд на этих ее пронзительно-синих, точно Северное море, глазах. Отметил, что лицо у нее, оказывается, совсем не смуглое, — сквозь теплый, золотисто-медовый оттенок кожи просвечивала белизна. Золотистым, смазанных очертаний пятном вытянулось ее тело. Гойя, Веласкес, — на помощь, мысленно взмолился он.

— Я считаю, его нужно убедить свернуть с дурной дорожки, покуда вы оба по его милости не угодили в тюрьму. Вам очень не понравится в тюрьме, Джуди.

А черт, подумал он, мне хочется задеть ее побольнее. Хоть бы она ушла отсюда, пускай бы только ушла…

— Придется бросить его, мистер Сладкин, другого выхода нет. Вы сами знаете. Вы знаете, что Питера не заставишь исправиться. От него надо уходить, мистер Сладкин, и вы должны в этом мне помочь.

Голос ее зазвучал мягко, вкрадчиво.

Тону, думал Дьюкейн, не в силах оторваться от синих глаз, устремленных на него с мольбой. И пускай тону, лишь бы не видеть, не чувствовать ничего другого. Он сказал:

— Боюсь, мне нечем вам помочь, Джуди. Мой совет вы слышали. А теперь…

— Вы можете мне помочь. Только вы один и можете. Вы один действительно можете спасти меня, мистер Сладость.

— Да перестаньте же называть меня этим идиотским именем!

Дьюкейн угловато, как робот на шарнирах, отвернулся в сторону двери, ведущей в ванную.

— Ну ладно, пусть будет — милый… Джон.

Дьюкейн встал.

— И сделайте одолжение, наконец, — уходите!

Он повернулся к ней спиной.

— Сию минуточку, Джон, сию минуту! Вы только не сердитесь. Я знаю, что поступала нехорошо, и не всегда по вине Питера. Я и до Питера бывала… ну, это… с мужчинами. Казалось, вроде бы, так и надо. Но после того, как встретилась с вами, все для меня переменилось. Вы — первый из мужчин… в общем, вы — не такой, вы — хороший. Вы могли бы меня спасти, мистер Джон, вы — и больше никто. Я о многом не попрошу, мне бы лишь просто знать вас, видеться иногда, послушать, что вы мне скажете. Вы бы всю мою жизнь повернули по-другому. Я сделала бы что хотите, выучилась бы чему-нибудь, чему угодно! Стала бы… ну, не знаю, — хоть медицинской сестрой…

У Дьюкейна вырвался невольно то ли смех, то ли возглас отвращения.

— Спасите меня, Джон, миленький, помогите мне! Вам это ничего не стоит, а для меня значит все! Вы ведь сами сказали — если я останусь с Питером, то кончу тюрьмой…

— Не совсем так, — сказал Дьюкейн. — Но неважно. Одевайтесь.

— Одну минуту, Слад… то есть, Джон! Джон, вы не представляете, что такое для женщины быть в отчаянном положении. Питера я боюсь. Обратиться мне не к кому. У меня нет подруг, а из знакомых мужчин — ни одного порядочного. Таким людям, как вы, живется надежно. Вы — персона, вас все уважают, у вас есть настоящие друзья. Вам не грозит, как говорится, потерять почву под ногами. Я должна буду уйти от Питера, иначе нельзя, — и что тогда со мной станется? Так будьте же мне другом, Джон, вот и все, о чем я прошу! Скажите, что хоть немного позаботитесь обо мне, что мы с вами еще увидимся, — пожалуйста, посулите хотя бы такую малость!

В ее голосе послышались слезливые нотки. Нельзя дать себя разжалобить, подумал Дьюкейн. Ей кажется, что она говорит серьезно, но это не так. Она принесет мне только вред. И я ей тоже. Выходит, по моему мнению, она обречена? Какая разница, что там выходит по моему мнению? Я ничем не могу ей помочь.

— Ничем вам не могу помочь, — сказал он деревянным голосом.

Наступило молчание.

— Я так устала, — сказала Джуди. — Я скоро пойду.

Она с коротким стоном повернулась лицом вниз.

Дьюкейн медленно обернулся и окинул ее взглядом. Она лежала ничком, уткнувшись в подушку. С внезапным жадным интересом он разглядывал ее тело, сосредоточив на нем полностью свое внимание, как мог бы где-нибудь вдали от дома разглядывать в картинной галерее шедевр, который, возможно, никогда больше не увидит. Однако было это отнюдь не отрешенное созерцание.

Дьюкейн должен был сознаться себе, что его совершенно недвусмысленным образом возбуждает вид этого тела. В воображении он осторожно положил ладонь на золотистую шею, на характерный бугорок спинного хребта под сухой пружинистой копной темных волос и очень медленно провел ею книзу, по бархатистому выступу лопатки, к впадине на спине, которая отзовется на его прикосновение легким трепетом, — и дальше, по глянцевой поверхности бедра, и, еще более замедляя движение, по упругой округлости ягодицы, по ляжке, покрытой, как увидел Дьюкейн, бесшумно шагнув ближе к постели, золотистым пушком.