О приятных и праведных

— Да, мой ангел. Но постарайся не обидеть при этом Кейси.

— Катись эта Кейси… Ладно, я постараюсь. Допустим, догадается она, если указать в объявлении, что требуется старшая горничная? Ах, Октавиан, какая тоска, весь наш дом распадается, все куда-то уезжают…

— Солнышко, ты скоро заведешь себе новых.

— Кого это — новых?

— Людишек, я имею в виду.

— Как не стыдно говорить мне гадости?

— Только не останавливайся, любовь моя…

— Бессовестный ты старый сластолюбец! Я все-таки никак не успокоюсь насчет Джона и Мэри… Не может он, на твой взгляд, быть из тех гомосексуалистов, которые женятся, чтобы доказать себе, что они нормальны?

— По-твоему, если он сумел худо-бедно устоять против тебя, стало быть, — непременно гомосексуалист?

— Свинья ты, Октавиан! Но Мэри — в самом деле собирательный образ матери, скажешь нет?

— Я не верю, что Джон извращенец. Просто Мэри — его тип женщины, серьезная и все прочее.

— Да. Очевидно, я просто не его тип женщины. Вижу теперь, какой я выставила себя дурочкой перед Джоном.

— Ты у нас любвеобильное создание, Кейт.

— Ну знаешь, я попросила бы не таким тоном!

— Джон сплоховал в твоем случае. Для него это оказалось слишком сложно. Он тебя по-настоящему не понимал.

— По-настоящему — нет.

— Джон — очень приятный малый, но он не тот мудрый праведник, за какого мы принимали его когда-то.

— Мы принимали его за Господа Бога, а он, выходит, — точно такой же, в итоге, как мы.

— В итоге — точно такой же.

— Ты готов, милый?

— Готов, мое солнышко.

— До чего я тебя люблю, Октавиан! Ты так умеешь вернуть мне отличное настроение! Разве не замечательно, что мы абсолютно все говорим друг другу?

Признаться, имелись в поведении Октавиана отдельные частности, касающиеся долгих вечеров, когда он засиживался на работе в компании своей секретарши, коими он не видел необходимости делиться с Кейт. Впрочем, он с легкостью прощал их себе, вычеркивая из памяти столь бесследно, что не чувствовал за собой никакой вины, и поскольку нередко решал, что этот раз — последний, то не считал себя обманщиком. Уверенность, что жена действительно ничего от него не скрывает, служила ему неиссякаемым источником довольства и радости.

Светила абрикосовая луна и ухала ночная сова, сопровождая ритуал любви.

— Разъезжаются, — сказал Тео.

— Да, — сказал Вилли.

— Вы опечалены.

— Я всегда печален.

— Не всегда. Недели две тому назад вы были почти что веселы. Я еще подумал, что вы переменились.

— В тот раз кое-что приключилось в Лондоне.

— Что приключилось?

— Я переспал с девушкой.

— Боги великие, Вилли! То есть, при всем моем уважении, конечно…

— Да, я и сам был удивлен.

— А что за девушка?

— Газель.

— И когда вы с ней встречаетесь снова?

— Больше не встречусь.

— Но почему, Вилли? Она не хочет?

— Она-то хочет. Но нет, Тео, нет. Я — мертвец.

— Мертвецы не спят с девушками.

— Бывают же чудеса. Но это не значит, что у чуда должны быть последствия. Оно — непредвиденная случайность и совершается помимо вас.

— А я бы сказал, что чудо по определению предполагает наличие последствий. Вы сами признаете, что переменились.

— Я — нет. Это вы сказали, что я переменился. Я — всего лишь прошлое без настоящего.

— Типичная трусливая брехня!

— Подскажите, что делать с прошлым, Тео?

— Простить. Пусть оно войдет в вас с миром.

— Не получается.

— Надо простить Гитлера, Вилли. Пора уже.

— Будь проклят Гитлер. Никогда его не прощу. Но проблема не в этом.

— А в чем проблема?

— В том, как простить самого себя.

— Не понимаю.

— Главное не то, что сделал он. Главное — что сделал я.

— Где?

— Da unten. Là — bas[51]. В Дахау.

— Вилли, Вилли, крепитесь!

— Да я в порядке.

— Я это к тому, что не надо мне рассказывать.

— То говорили — расскажите. Теперь говорите — не надо.

— Я окончательно развалился, Вилли. До того скверно чувствую себя все время… Ну хорошо, скажите в общих чертах. Что было?

— Я предал двух людей, так как струсил, и они погибли.

— В этом аду… Нужно и себя пожалеть, Вилли.

— Их отправили в газовую камеру. Мне даже не грозила опасность лишиться жизни.

— Каждый из нас — сосуд скудельный, Вилли. Нет человека, чей рассудок и добропорядочность нельзя было бы сломить под пыткой. Не думайте: «Я это совершил». Думайте: «Это совершилось».

— И тем не менее я это совершил.

— Потребность так отстаивать свое — не что иное как гордыня.

— Их отравили газом, Тео.

Вилли сидел в своем кресле, протянув хромую ногу к горке седой древесной золы в камине. Тео, придвинув к его креслу стул, сидел спиной к камину. Взгляд его был устремлен поверх головы собеседника на длинное окно, залитое сиянием голубого неба. Рука тяжело покоилась на плече Вилли, охватив ладонью и поглаживая край плеча.

Вилли пригладил гриву своих седых волос, черты его лица расправились и застыли в непроницаемом спокойствии.

— Возможно, вы правы, но я неспособен мыслить в подобных категориях. Это даже не воспоминание. Это просто присутствует при тебе.

— Все время, Вилли?

— Каждый час, каждую минуту. И нет такого устройства, чтобы отстранить прошлое от себя. И морально, и психологически.