О приятных и праведных

— Да, — вы, пожалуй, староваты для этого. Но если я влюблюсь в кого-нибудь, то не стану вести себя с ним противно.

— Отличное правило, Барбара. Не забудь его, когда подоспеет время.

— А помните, вы любили повторять, что я — Титания, а вы — осел?[33]

— Правда? Что ж, я — по-прежнему осел. Я завтра еду в Лондон, Барби.

— Да, знаю. Вы остановитесь на два дня у Джона. Джон говорил мне.

— Еду поработать в библиотеках.

— Я к вам приду, как только вы вернетесь. А то, когда папы с мамой нет, мне одиноко.

— Я буду занят работой. Приходи в конце недели.

— Но почему не сразу по вашем приезде?

— «Nam excludit sors mea “saepe veni”»[34].

— Вы все время говорите по латыни — вы же знаете, что я не понимаю! Может быть, поняла бы, если б это было написано. Я ведь не говорю по-латыни, а вы еще и произносите так непонятно…

— Ладно, не бери в голову.

— Ну что вы такой противный, Вилли, когда мне и без этого несладко из-за Монтроза!

— Из-за Монтроза волноваться нечего, Барби, — объявится. Может коту прийти охота пошататься по окрестностям?

— Но такого до сих пор не бывало! Он — не то, что другие коты. Его и не потянет шататься.

— Никуда он не денется, голубка, я уверен. Ну будет, будет, не плачь! Я ужасно расстраиваюсь, когда ты плачешь…

— Я думаю, вас это совсем не трогает! Вас ничем не пронять!

Барбара, сидящая на полу возле кресла Вилли, обвила руками его колени. Вилли резким движением встал, шагнул из кольца ее рук и подошел к окну.

— Я сказал, хватит плакать, Барбара!

От удивления у Барбары иссякли слезы; она осталась сидеть, всхлипывая и вытирая глаза, выставив из-под белого в зеленую крапинку платья плотно сдвинутые голые коленки, похожие на двух светло-бурых птенцов в гнезде.

Вилли, вцепившись одной рукой в подоконник, сдвинул в сторону камушки — последнее подношение близнецов, отодвинул стакан с поникшей, окончательно увядшей крапивой и уставился сквозь швейцарский бинокль в пустое пространство. Надо уезжать отсюда, думал Вилли. С каждым разом невозможность схватить Барбару в объятья доставляла ему все больше страдания.

— На что вы смотрите, Вилли?

— Ни на что, девочка.

— Нельзя смотреть ни на что! С вами сегодня совсем неинтересно. Я уж лучше пойду.

— Не уходи, Барби! А впрочем, и правда иди, пожалуй. Мне нужно работать.

— Хорошо, пойду покатаюсь на пони. И не дождетесь, чтобы я сыграла вам Моцарта!

— У меня к тебе одна просьба — исполнишь, Барб?

— Посмотрим. Какая просьба?

— Ступай разыщи Пирса, и будь с ним поласковей.

— Все может быть. Зависит от настроения. Счастливо вам съездить в Лондон!

Когда она ушла, Вилли Кост запер дверь, пошел в спальню и лег ничком на кровать. Физическое напряжение, испытанное за последние полчаса, отняло у него все силы; его трясло. Непонятно было, что хуже — когда она прикасается к нему или держится на расстоянии. Влечение, острое до боли, чуть-чуть стихало под ее прикосновением. Но сдерживаться в такие минуты, когда каждый нерв и мускул в его теле рвались к ней, стоило нечеловеческих усилий. Сидеть сиднем, когда она ерошит ему волосы или гладит его по колену, требовало такого расхода физических сил, что у него потом ломило все тело. Воображение, живо рисующее ему, как он ее обнимает, страстно целует, сажает к себе на колени, обволакивало облаком сладостной муки.

Я думал, может быть, станет полегче, говорил сам с собой Вилли, но стало, кажется, только хуже. Нужно что-то предпринять. Мне придется уехать, — если так будет продолжаться, я с ума сойду. Он велел себе думать о Мэри, и мало-помалу к нему, подобно легкой дымке, стала подкрадываться блаженная целительная расслабленность. Он не был влюблен в Мэри, но искренне любил ее, и был гораздо больше растроган и пленен ее предложением, чем сумел это выразить во время двух теплых, неловких, косноязычных встреч, которые состоялись между ними после сцены на кладбище. Возможно, он и в самом деле женится на Мэри и не откладывая увезет ее отсюда. Возможно, в этом — решение всех проблем. Почему бы ему, даже сейчас, не попытать счастья? Или уже слишком поздно? Или прошлое действительно сломило его?

Так лежал он без движения ничком на постели, а солнце меж тем клонилось к морю, и вечер сперва заставил краски на берегу полыхать огнем, а после накрыл их прозрачной летней синей темнотой. Вилли лежал с открытыми глазами и молча слушал, как в дверь стучится Тео, — стучится долго, а потом медленно уходит прочь.

Глава двадцать вторая

«Вы, горы, вы, долины,
Где были вы, когда
Убили графа Мари,
Убили без стыда»[35].

— Да сколько можно, Файви, наконец! — крикнул Дьюкейн в открытую дверь гостиной.

В ответ хлопнула дверь на кухню. Вслед за тем хлопнула дверь в гостиную.

— Простите, Вилли, — сказал Дьюкейн. — Нервы шалят.

— Што с фами?

— А, ничего. Гнетет эта солнечная погода изо дня в день. Это противоестественно.

— Любопытно, зимой эти занятные пятна пропадают?

— Вы о чем толкуете, Вилли?

— Ну, веснушки на вашем дворецком или кто он там у вас?