О приютах и мухах

Когда прихожу, мистера Артуэлла, как ни странно, снаружи нет. Заставить его уйти с крыльца могут лишь две вещи, если не считать естественной нужды и ухода за лужайкой, — это истощение запасов сигарет или пива и игра в бинго. Но даже зал, где играют в бинго, не разлучит его с выпивкой. Всем известно, что он проносит туда закрытые стаканчики с выдохшимся пивом, но никто не делает ему замечаний, потому что мистер Артуэлл — это вам не среднестатистический пьяница. Конечно, он, может, и не расстается с выпивкой, но пьяным его не увидишь. Никогда. Он пьет по чуть-чуть, и не более того. Может растянуть один бокал на весь день, с полудня до самого вечера. И к вещам, способным увести мистера Артуэлла с крыльца, я бы причислил вечерние сериалы по телевизору. Со всеми этими мелодиями в голове никто не рождается.

Я отпираю переднюю дверь, набираю в грудь воздуха, задерживаю дыхание и вхожу внутрь. Мамина сумочка всегда лежит справа от ее кресла. Я наклоняюсь, чтобы быстро ее взять, и спугиваю стаю мух, которые обнаружили маму. Выбегаю наружу и сажусь на ступеньки крыльца. Открываю сумочку и замечаю две половинки разорванной открытки. То, что написано на обороте, нечитаемо, потому что зачеркнуто толстым маркером. Но по подписи видно, что она от тети Санни. Я складываю две половинки вместе и смотрю на прекрасный закат, который изображен на картинке. 'Привет из Калифорнии'. Вспоминаю о Сэм и думаю, далеко ли она уже уехала.

Копаясь в кошельке в поиске денег, я нахожу небольшой блокнот, заполненный телефонными номерами и всякими каракулями. Мама выводила эти каракули, когда разговаривала по телефону, и записывала ключевые слова, часто обводя буквы по несколько раз, пока линии не становились совсем жирными, а иногда рисовала цветочки, веселые или грустные смайлики, если записывать было нечего. Я листаю блокнот, просматривая следы прошлых разговоров, в основном сплетен, что она обсуждала с Хелен или Джерри — ее старыми подругами по боулингу, с которыми мама разделяла интерес к проверке стойкости организма через злоупотребление крепкими напитками и никотином.

На одной странице было: 'Артуэлл, бинго, кусты'. Слово 'кусты' она обвела более десятка раз.

На другой: 'Сигареты, налоги, цена, правительство'. Слово 'правительство' она написала с ошибкой и окружила множеством хмурых смайликов.

На следующей: 'Поезда, каждое утро'. В сопровождении недовольного человечка, показывающего средний палец.

Наконец, ближе к концу я увидел кое-что, что привлекло мое внимание. Прежде всего из-за одного слова, написанного крупными буквами, обведенными так, что лист протерся до дыр, будто мама пребывала в гневе. Слово это было 'Дэнни'. Все остальное место было пустым, за исключением еще четырех слов внизу страницы: 'Аборт, надо было сделать'. И целый ряд восклицательных знаков.

Я смотрю на это слово и пытаюсь придумать какие-нибудь причины, по которым она могла это написать. Но не нахожу ни одной. Слезы подступают к моим глазам и стекают по лицу — это уже входит в привычку. Я громко кричу. Не уйди мистер Артуэлл играть бинго или за пивом и сигаретами, он бы меня услышал. Все остатки сочувствия, что я испытывал к маме, исчезли. Теперь мне наплевать. Годами я притворялся, будто все не так плохо, убеждал всех, кто ее знал, что все нормально: она любит меня, что бы кому ни казалось со стороны. Но сейчас, на этих старых ступеньках, глядя на эти слова, я рад, что она умерла. Я бросаю ее сумку на крыльцо и хватаю кошелек. Там оказываются две двадцатки, одна десятка и три доллара семьдесят пять центов четвертаками. Я забираю все и направляюсь в хозяйственный магазин, чтобы успеть до закрытия. И, с ненавистью в сердце и слезами на глазах, покупаю на двадцать долларов полиэтилена и скотча.

Потом останавливаюсь на заправке и покупаю колу и все конфеты и чипсы, которые могу себе позволить.

Приближаясь к дому, я вижу, что содержимое маминой сумочки разбросано по всему крыльцу, и понимаю, насколько плохо это выглядит. Пожалуй, мне повезло, что почту сегодня уже доставили.

Там же на крыльце я ем конфеты, пока не начинаю чувствовать, что желудок пытается усмирить мою мстительность, и становится бессмысленным желание довести себя до тошноты только из-за того, что мать никогда меня не любила. Я собираю мамины вещи и запихиваю в сумочку. Замечаю блокнот — проклятая гадость! Открываю его так, чтобы пошире раздвинулись страницы, и подношу мамину зажигалку, прямо на крыльце. Какая-то часть меня хочет открыть дверь и бросить блокнот в гостиную, чтобы сжечь и маму, и все, что она имела, оставив только ее мерзкие кости и стоящую рядом пустую бутылку. Ее наследие.

Я смотрю, как блокнот горит и остается лишь почерневшая металлическая спираль. Потом беру рулон полиэтилена, мамину сумку, скотч и захожу в дом. Мой гнев перерастает в головную боль, потом в раздражение, и я какое-то время использую его, чтобы защититься от сильного запаха. Не обращая на него внимания, я думаю о своей непосредственной задаче: завернуть маму.