О приютах и мухах

Но я не люблю себя жалеть и устраивать, как выражается мама, 'праздники жалости'. На самом деле, я не плакал уже два года. Не уверен в том, как именно это меня характеризует. Я как-то читал книгу, где главный герой держал все глубоко в себе, а потом оно вырвалось наружу со страшным убийственным гневом. Но это не про меня. Я просто не плачу и все. Уже даже по папе. Конечно, на меня иногда накатывает грусть, но я ей не поддаюсь. Думаю о хороших временах.

Я одеваюсь и чищу зубы. Отражение в зеркале напоминает мне, что я только вчера подстригся. Невероятно прямая челка так и бросается в глаза. Ей предстоит пробыть в таком неловком виде еще по крайней мере две недели. Это как носить новенькие белые кроссовки: все видят, что они новые, и так и пялятся на них, когда ты проходишь мимо.

Друг дяди Фрэнка, Рон, держит парикмахерскую для мужчин и всегда меня стрижет. И делает это бесплатно. Мне кажется, ему меня жалко, не столько потому, что умер папа, а потому, что у меня осталась мама. Она ему не нравится. Они ссорятся из-за стопки журналов с женщинами, которые Рон держит под прилавком рядом со стульями. Мама говорит, они не должны лежать в месте, где их могут увидеть дети. Но я никогда их не вижу. Они всегда лежат передней стороной обложки вниз, а сверху только реклама сигарет. Хотя, как по мне, смотреть на заманчивые картинки, которые призывают покупать табак, хуже, чем пялиться минут десять на пару сисек.

Я делаю все, что могу, чтобы растрепать челку и придать ей более естественный вид. Без особого успеха. Затем беру из комнаты ранец и запихиваю в него книгу, которую сейчас читаю, — 'Я — легенда'. Она классная. И намного лучше, чем другие книги про вампиров, которые я читал. Иногда мне хотелось бы жить в мире, где я сам по себе, как главный герой, Роберт Невилл. В этом есть определенная романтика. А если не считать людей, которых я вижу вне дома, моя жизнь внутри него, наверное, не так уж отличается от одинокого существования Невилла. Несмотря на то, что мама постоянно обрушивает на меня шквал ругани, я один в этих стенах. У себя дома я — последний человек на Земле.

Спускаясь по лестнице, я слышу тихий шлепок, когда Ингрид спрыгивает с кровати, а потом следует за мной, осторожно переступая лапами по ступенькам. Я останавливаюсь на полпути, и она тоже замирает: не хочет проходить вперед. Я еще не достигаю конца лестницы, как до меня доносится запах. Ингрид наделала дел где-то в доме. Я не знаю, вырвало ли ее, или она наложила кучу, или и то и другое. Но, судя по тому, насколько запах сильный, этого там много. Я смотрю на Ингрид. Хвост у нее опущен, будто приклеился к заду, уши испуганно прижаты. Она не забыла тот день, когда мама ее пинала.

Не считая света от телевизора и тонких солнечных лучей, проникающих сквозь шторы, гостиная погружена в темноту. Мама каждую ночь перед тем, как идти спать, проверяет, чтобы жалюзи были опущены, шторы плотно сдвинуты, а телефон отключен. Сама она редко встает до полудня. А когда я выхожу в школу, она обычно спит беспробудным сном после ночной попойки, сидя ровно у себя в кресле, несмотря на скользкую пленку, и храпя с отвисшей челюстью.

Я подхожу к раздвижной стеклянной двери и выпускаю Ингрид. Меня обдает жаром. Еще нет и семи утра, а старый ржавый градусник на стене гаража показывает 76 градусов[3]. Воздух плотный, влажный и неприветливый. Я прожил в Луизиане всю жизнь, но здесь бывают такие дни, к которым никак не удается привыкнуть. Сегодня, уже понятно, будет один из таких.

Ингрид выбегает на заросшую высокой травой лужайку в нашем крошечном дворике, и я закрываю дверь. Я надеюсь найти источник запаха и убрать все до того, как уйду в школу, чтобы мама ничего не прознала. Смотрю у двери — когда Ингрид не может терпеть, она ходит туда. Ничего. Захожу в кухню, запах вроде бы слабеет. Возвращаюсь к лестнице и иду в гостиную. Это похоже на игру в 'Холодно — горячо', только здесь я носом ищу малоприятный приз.

У входа в гостиную я замираю. Игра окончена. Мама молча сидит в кресле с разинутым ртом. По подбородку тянется что-то напоминающее засохшую овсяную реку, а на груди, на фланелевой ткани, собралась целая лужица. Веки широко распахнуты, в сухих глазах видно тусклое отражение кадров из старого вестерна. Я понимаю, что она умерла. Не только по открытым глазам и разинутому рту, но и по застывшему перепуганному взгляду, будто она наблюдала за подступающей смертью. Свет телевизора только усиливает синий оттенок ее лица. Я не обращаю внимания на беспорядочные звуки стрельбы, что доносятся из стоящего перед ней ящика, а только задумываюсь, почему это не случилось раньше.