О природе и языке

Так обстоят дела, во всяком случае, так мне кажется; надо выделить основные части, такие как, скажем, структура непосредственных составляющих и смещенность, и спросить, какие компоненты этих систем выглядят будто бы проблематично. К примеру, если воспользоваться критерием, который, по-моему, вы предлагали ранее: нашлось бы им место в искусственно созданной символической системе? Это неплохая отправная точка. Если вы найдете что-то, чего не было бы в искусственно созданной символической системе, тогда нужно спросить, почему в языке это явление есть: например, морфология, зачем она? И стоит вам задать вопрос, как это тут же подвигнет вас к чему-то новому, например, к различию между интерпретируемыми и неинтерпретируемыми признаками, что вполне очевидно, но я, во всяком случае, об этом никогда раньше не задумывался. Мне никогда не приходило в голову, что есть причина традиционной асимметрии согласования, которую мы все изучали в школе. Если посмотреть с точки зрения десятилетней давности, то я бы сказал, что отношение симметрично и что традиционная асимметрия — это лишь произвольное соглашение. Но оно явно не иррационально, это интуитивное ощущение чего-то, по-видимому, достаточно глубокого; различие между интерпретируемостью в одной позиции, но не в другой. Так что это не тривиально, но такие вещи не приходят в голову, пока не начнешь спрашивать: зачем это? А затем это продолжается применительно ко всему; ко всему, что подпадало под исключительное падежное маркирование, связывание, управление, распространение словоизменительных категорий, почти под все.

Стоит вам начать задавать простейший вопрос, как описания, которые казались очевидными, по-моему, сразу же представляются достаточно проблематичными, и вопросы множатся, стоит только немного углубиться в исследования. Это верно почти для любого момента, на какой ни посмотришь. На что ни посмотришь, везде видно, что предположения на каком- то уровне нормальные и даже позволяют выявить многое, иные — очень многое, но затем присматриваешься к тем допущениям, на которых они основываются, и находишь, что эти допущения сомнительные, что они не самоочевидны и порой даже не естественны. В частности, они точно не следуют только из того факта, что язык должен быть читаемым на стыке. Поэтому надо искать для них какое-то другое объяснение и либо сказать: «Ну все, я сдаюсь, объяснения должны где-то заканчиваться, это тайна», либо все-таки искать объяснение, и тогда часто от допущений ничего не остается. Так или иначе, не следует принимать идею того, что все, в конечном счете, тайна. Может, так и есть, но допускать это еще чересчур рано. Это признание поражения, причем явно преждевременное. Может оказаться, что это верно, может, это и тайна.

Мы с самого начала (и вполне справедливо, я это не критикую) были готовы принимать те или иные принципы потому, что они дают результаты. Именно этим путем и нужно идти, не спрашивая, для чего такие принципы существуют. Однако на каком-то этапе, может быть, еще слишком рано, но на каком-то этапе будет необходимо спросить, для чего существуют принципы, и минималистский подход дает один из способов рассмотрения этой проблемы. Может быть, есть какой-то другой способ, но я пока никакого другого способа вообразить себе не могу.

АБ и ЛР: К той же проблеме эмпирического охвата можно обратиться с немного другой точки зрения. С одной стороны, Минималистская программа во многом полагается на теорию интерфейсов, призванных обеспечивать внешние ограничения, которые должна учитывать языковая способность. В этом качестве Минималистская программа должна способствовать исследованиям по смежным системам и интерфейсам еще более, чем прежние модели. С другой стороны, программа пока может предложить не так уж много указаний для изучения систем, которые считаются связанными с языком, но конституированными иначе, чем «узкий синтаксис» в вашем понимании. Как, по-вашему, не является ли это следствием нынешнего состояния исследований и в будущем все может или должно измениться?

НХ: Прежде всего, интерфейсы оказались в фокусе внимания только в самое последнее время; до сих пор всегда считалось, и насколько я знаю, без всяких сомнений, что интерфейсов два. Это уходит ко времени Аристотеля: есть звук, есть смысл, и это все. Смотришь на соответствия звук—смысл, фонетика расскажет тебе о звуке, а откуда ты узнаешь смысл, этого никто не знает. Таким было общепринятое допущение и большого значения оно не имело. Правильное или неправильное — это допущение не оказывало никакого воздействия на теории, поскольку те не были предназначены для того, чтобы удовлетворять стыковым условиям. Стоит задуматься о том, что сущностным свойством языка должен быть тот факт, что он удовлетворяет стыковым условиям, — и с этим вынуждены согласиться все, — как тут же встает вопрос: что представляют собой эти интерфейсы? Раньше этот вопрос, в общем-то, не возникал, но теперь он приобретает большую важность. Как только задумаешься, становится понятно, что на самом деле мы этого не знаем.