О психологической прозе

Обратные словесные ходы встречаем и в "Смерти Ивана Ильича". Жена Ивана Ильича пригласила "знаменитого доктора". "Ты уж не противься, пожалуйста. Это я для себя делаю, - сказала она иронически, давая чувствовать, что она все делает для него и только этим не дает ему права отказать ей... Он чувствовал, что ложь эта, окружающая его, так путалась, что уж трудно было разобрать что-нибудь. Она все над ним делала только для себя и говорила ему, что она делает для себя то, что она точно делала для себя, как такую невероятную вещь, что он должен был понимать это обратно".

Там же, в "Смерти Ивана Ильича", жена и дочь со своим женихом заходят к умирающему перед тем, как ехать в театр смотреть Сару Бернар. Начинается разговор о бинокле, который не могут найти, и о Саре Бернар - "тот самый разговор, который всегда бывает один и тот же". Разговор обрывается, когда они замечают вдруг неподвижный, негодующий взгляд Ивана Ильича. "Надо было поправить это, но поправить никак нельзя было. Надо было как-нибудь прервать это молчание... Всем становилось страшно, что вдруг нарушится как-нибудь приличная ложь, и ясно будет всем то, что есть. Лиза первая решилась... Она хотела скрыть то, что все испытывали, но проговорилась. - Однако, если ехать (подчеркнуто Толстым. - Л. Г.), то пора, - сказала она, взглянув на свои часы, подарок отца..." Если ехать - это подлинное содержание ситуации; это страдания и смерть, мешающие окружающим жить как всегда и наслаждаться жизнью. Толстой упорно расшифровывает словесные шифры душевных состояний в их разнопланной обусловленности, в их двойном значении - для контекста ситуации и для внутреннего, психологического контекста. Толстовский диалог это диалог аналитический. Это - сложная структура, в которой прямая речь сопряжена с сопровождающими ее авторскими суждениями. Бывает, конечно, и так, что Толстой предоставляет читателю самому сделать нужный аналитический ход; но не это является специфически толстовской формой диалога. В высшей степени характерен для него, например, знаменитый интуитивный разговор между Наташей и Пьером в "Эпилоге" "Войны и мира". Что же получится, если сценически выделить реплики этого разговора, в экспериментальном порядке "отключив" анализ (для этого выделяю в цитате курсивом прямую речь или соответствующую ей косвенную). "Наташа рассказывала Пьеру о житье-бытье брата, о том, как она страдала, а не жила без мужа, и о том, как она еще больше полюбила Мари, и о том, как Мари во всех отношениях лучше ее. Говоря это, Наташа признавалась искренно в том, что она видит превосходство Мари, но вместе с тем она, говоря это, требовала от Пьера, чтобы он все-таки предпочитал ее Мари и всем другим женщинам и теперь вновь, особенно после того, как он видел много женщин в Петербурге, повторил бы ей это. Пьер, отвечая на слова Наташи, рассказал ей, как невыносимо было для него в Петербурге бывать на вечерах и обедах с дамами. - Я совсем разучился говорить с дамами, - сказал он, - просто скучно. Особенно я так был занят. Наташа пристально посмотрела на него и продолжала: - Мари - это такая прелесть! - сказала она. - Как она умеет понимать детей. Она как будто только душу их видит. Вчера, например, Митенька стал капризничать... - А как он похож на отца, - перебил Пьер. Наташа поняла, почему он сделал это замечание о сходстве Митеньки с Николаем: ему неприятно было воспоминание о его споре с шурином и хотелось знать об этом мнение Наташи. - У Николеньки есть эта слабость, что если что не принято всеми, он ни за что не согласится. А я понимаю, ты именно дорожишь тем, чтобы ouvrir une carriere, - сказала она, повторяя слова, раз сказанные Пьером". Диалог Толстого распадается без этой системы аналитических связок, устанавливающих, почему и зачем говорит человек то, что он говорит; утверждающих, таким образом, детерминированность произносимого слова - как и каждого явления действительности.

Для Толстого реплика - это еще сырой материал; только объясняющее авторское сопровождение оформляет ее смысл, часто изменяет этот смысл, переключая реплику в другой, скрытый контекст. После скачек, после того, как Анна выдала себя отчаянием при виде падения Вронского, Каренины садятся в карету. "Он видел, что она вела себя неприлично, и считал своим долгом сказать ей это. Но ему очень трудно было не сказать более, а сказать только это. Он открыл рот, чтобы сказать ей, как она неприлично вела себя, но невольно сказал совершенно другое. - Как, однако, мы все склонны к этим жестоким зрелищам, - сказал он. - Я замечаю... - Что? Я не понимаю, презрительно сказала Анна. Он оскорбился и тотчас же начал говорить то, что хотел. - Я должен сказать вам... - проговорил он. "Вот оно, объяснение", подумала она, и ей стало страшно". Авторский анализ изменяет значение произносимых слов, сверяя их с ходом мысли, чувства, внутренней речи; и бессодержательная как будто реплика Анны ("Что? Я не понимаю...") развязывает страшное, ломающее жизнь объяснение, которое без нее могло бы на этот раз не состояться.