О Рихтере его словами

Тридцать первого приехали в Чегдомын за двадцать минут до концерта. В зале сидела какая-то «масса», которая подавила и вытеснила музыкальную школу, – они ждали потом на улице. Тоже не знают, где начало и конец. Но сидели очень тихо. Ведущая, очень уверенная в себе, забыла тем не менее фамилию Брамса. А почему? Люди совершенно не думают, не умеют сосредоточиться. Это ведь не только у нас, но и, скажем, во Франции. Уже лет пятнадцать публика не интересуется, что сыграно «на бис». Один раз, правда, меня спросили, но это было после того, как я сыграл «Hammerklavier»[37], а потом «на бис» повторил финал, и вот тогда меня спросили. От равнодушия. Бывает, в артистической кто-то что-то спрашивает, я начинаю объяснять, а ему уже неинтересно. Равнодушие.

На БАМе решили, что мне лучше к ним не ехать, – нет инструментов, залов и т. д. Но начальство даже не удосужилось мне это передать. Поэтому они были очень сконфужены. Когда же я приехал, все было на высоте. Народу и в Чегдомыне было полно.

Слишком часто возникает ощущение запущенности культурной жизни. Все суконно, официально. В Чегдомыне только музыкальная школа пыталась как-то реагировать…

– А что вы там играли?

– Гайдна – две сонаты, этюды Шумана по Паганини и Вариации Брамса на тему Паганини.

– Мне рассказывали, что после вас там должен был выступать ВИА.

– Вий?!

– Нет, ВИА.

– А что это такое?

– Это такой эстрадный ансамбль.

– Ну и что?

От очевидцев я слышала, что дышать было нечем, публика сидела в пальто. В большой комнате репетировал ВИА, в крошечной – с дверью прямо на улицу – ждал выхода на сцену Рихтер.

– Из Чегдомына, – продолжал Святослав Теофилович, – поездом в Кульдур. Там лежал и болел. Хотя должен был играть. Читал Островского «Не так живи, как хочется», «Не в свои сани не садись», «Бедная невеста», «Неожиданный случай». Ощущение осталось такое – одеяло и солнце, которое очень ярко светило, и я злился. Из Кульдура – в Благовещенск, снова в постель. В Благовещенске очень симпатичные, радушные люди. Город музыкальный – жаль, что не пришлось там играть.

27 августа 1988 года Святослав Теофилович дал концерт в Благовещенске, в концертном зале филармонии: I отделение. Моцарт, Соната а-moll; Брамс, Вариации и Фуга на тему Генделя B-dur. II отделение. Лист, Полонез, «Серые облака», «Утешение», 17-я венгерская рапсодия, Скерцо и Марш. Город – чистый, старина, величавый Амур, на другой стороне Китай. В зале много музыкантов, но это все уже из второго путешествия.

Вечером в Белогорск, оттуда в Читу… И снова занятия в училище. Святослав Теофилович играл два часа, с семи до девяти вечера. Слушать его во время занятий – это не меньшее потрясение, чем во время концерта. Наблюдать вблизи такое явление природы – это как чудо. Я пришла к концу. Святослав Теофилович играл Вариации Брамса на тему Паганини. Кончил. Закрыл рояль. Оделся.

– Какие все-таки замечательные Вариации Брамса. Безупречные. Вариации на тему Генделя я тоже люблю и даже хотел играть. Хочу. А есть сочинения, которые я не хочу играть, хотя они хорошие. Например, сонаты Шопена. Или Третью сонату Брамса.

Рихтер учтиво простился с молодежью, столпившейся у вахтерского столика, вышел на улицу, и вдруг на небе вспыхнули россыпи цветных огней, сначала скромные, потом более пышные. Святослав Теофилович обрадовался салюту, остановился, восклицал, как это красиво, каждый букет огней характеризовал отдельно, – один нравился ему больше, другой меньше: «ах, вот сейчас – посмотрите, по-настоящему красиво!»

По дороге Святослав Теофилович восхищался Шимановским.

– Как же может быть, – спросила я, – чтобы такого замечательного композитора так мало играли?

– Потому что он очень трудный. Невозможно играть.

– Зачем же он так трудно писал?

– Зато из-за этого музыка замечательная, иногда не хуже, чем Скрябин и Рихард Штраус.

За ужином, состоявшим из пшенно-тыквенной каши и китайских яиц, привезенных из Японии (две крайности: самое простое и самое изысканное), – рассказывал о своей юности:

– Впервые я встретился с Гилельсом в Одессе. Я, как обычно, по средам музицировал у друзей. Мы играли в четыре руки с пианистом-любителем Сережей Радченко «Прелюды» Листа, симфонии Мясковского. Радченко отличался суетливостью, разводил все время какую-то деятельность.

Известный петроградский критик Тюнеев привел Гилельса с пожаром на голове (хоть вызывай пожарную команду!). Мне было тогда семнадцать лет, а Гилельсу пятнадцать – он был уже «знаменитый» мальчик. Гилельс послушал и сказал:

– Этот мне нравится. Хороший, – про меня. – А тот никуда не годится.

Я аккомпанировал в филармонии с пятнадцати лет до двадцати двух. Но я это обожал. В это время дирижером Одесской оперы была Елена Сенкевич – она вела кружок в Доме моряков, где два раза в неделю выступали не нашедшие себя певцы. Опероманы. Ставили отрывки из опер, всегда одни и те же. Например, вторую картину «Пиковой дамы» (у Лизы). Однажды во время показа пошел сильный дождь и рояль до краев наполнился водой (мне было тогда пятнадцать или шестнадцать лет).