О романе

Отличная формула. Надо напоминать о ней возможно чаще. Она не так глубока, как стендалевская, но она проще и яснее. Да, действие, характеры, стиль — в этом сочетании все. К первому члену формулы иногда допускается пренебрежительное отношение: „фабула!..‟ Что ж, во всей мировой литературе (не исключая литературы религиозной) едва ли найдется десять художественных книг, которые без „фабулы" завоевали бессмертие в настоящем смысле слова. Екклесиаст, Паскаль этого достигли благодаря почти сверхъестественной словесной красоте („style‟), таково необходимое условие — недаром ведь Корнель нашел нужным переложить в стихи „Подражание Иисусу Христу‟. Во всяком случае, романист, презрительно отзывающийся о фабуле, плюет в свой собственный колодец. Марсель Пруст очень рискованно поступил, построив все свое будущее на одном члене триады: действия ведь у него нет, а стилем Пруста могут восхищаться только оригиналы. Последствия начинают сказываться: этот гениальный писатель уже тронут временем, хоть он умер всего десять лет тому назад. Его психологические изыскания, его „caractères" гениальны. Толстой первый (по-настоящему) создал в литературе трехмерное пространство; Пруст ввел в нее 4-е измерение. Но „началом конца‟„A la recherche du temps perdu‟{4}будет тот день, когда раздраженный читатель скажет, что ему одинаково не интересны все четыре измерения тупых, ограниченных маленьких людей, изображению которых Марсель Пруст посвятил свой гений, всю свою жизнь« „Потерянное время" найдено? Ну и Бог с ним!..

Проблемой времени в романе, кстати сказать, с большим успехом занимались в последние годы английские теоретики искусства{5}. К некоторому нашему стыду, они первые поставили вопрос о времени у Толстого (секрет его „темпа" в литературе потерян, но говорить об этом было бы долго, да едва ли это было бы и понятно нероманистам). Добавлю, что Толстой вообще служит и главным материалом для теоретических рассуждений англичан. „Теория романа, — говорит Эдвин Мюр, — которая не приняла бы в расчет „Войны и мира‟, очевидно, невозможна‟. „Не имеет значения, — говорит Перси Леббок, — что герои „Войны и мира‟ мужчины и женщины определенной расы, определенного века, воины, политические деятели, князья, русские... Их жизнь та же, что идет везде и всегда; шум века, в котором они жили, чистая случайность... В этой книге нет горизонта: нет черты, которая ограничивала бы изображенную в ней жизнь от настоящей жизни, идущей вне ее‟. То же самое имеет в виду Франсуа Мориак, утверждающий, что семья Ростовых обладает точно такой же степенью реальности, какая свойственна нам самим, — только реальность ее вечна: „Les générations se les transmettent, tout frémissant de vie...‟{6}

Замечу, что Мориак, самый замечательный французский романист нашего времени, — один из немногих писателей, до сих пор убежденных в том, что роман переживает очень тяжелый кризис. Он надеется спасти или обновить свое искусство католической идеей. Здесь спор неуместен и невозможен. Всякая большая идея, следовательно и идея католическая, может слиться с большим искусством. Не надо только идею к искусству пришивать и не надо обольщать себя мыслью, что можно превратить в католическое произведение „Le nœud de vipères‟{7}, если приписать несколько соответственных страниц к концу мрачного мизантропического шедевра: „виперы" от этого не скрылись и не скроются. И вместе с тем, по существу, в общей форме, Мориак прав: без служения большому делу роман в настоящее время невозможен, или, вернее, не интересен, да и „не имеет будущего‟ Разумеется, Колетт, Викки Баум, Джордж Мур, Арнолд Беннетт очень талантливые писатели. Но что же с ними сделает международный Скабичевский второй половины двадцатого века?