О русском национальном сознании

Несколько позднее, в 1852 году, о том же говорил Аполлон Григорьев: "Сравнивая юмор Гоголя с юмором других великих юмористов, каковы, например, Стерн, Ж.Поль Рихтер, Диккенс, Гофман, мы... убеждаемся в совершенной его особенности, ...юмор Гофмана только в эксцентричностях находит спасение от удушливой тюрьмы филистерства; Диккенс так же полон любви, как Гоголь, но его идеалы правды, красоты и добра чрезвычайно узки, и его примирение, по крайней мере для нас, русских, довольно неудовлетворительно, чтоб не сказать пошло; юмор Стерна весь вышел из скептицизма ХVIII века и разлагается на две составные части: на слезливую сентиментальность и на скептическую иронию Гамлета над черепом Йорика. Юмор Гоголя полон, целен, неразложим, ибо Гоголь не только юморист, а великий поэт, или юморист постольку, поскольку юморист творец Фальстафа..." Натура Гоголя многостороння и, стало быть, способна отражать в себе действительность со всем бесконечным разнообразием ее явлений..." (курсив мой.- В.К.).

Итак, Григорьев противопоставляет гоголевский комизм классицистическому, сентименталистскому, романтическому и реалистическому (XIX века) комизму и находит ему родство лишь в шекспировском, ренессансном комизме. Ибо Гоголь схватывает все разнообразие жизни, всю ее полноту, цельность, "неразложимость". Как и Аксаков, Григорьев утверждает, что "один только Шекспир однороден с Гоголем".

Ясно, что Шекспир и Сервантес глубоко родственны по характеру "акта творчества". Но Белинский, безусловно, более прав, чем Аксаков и Григорьев, когда ставит Гоголя в один ряд с Сервантесом, у которого, как и у Гоголя, преобладает комическая стихия. Замечательно, что сам Гоголь, в своей работе "Учебная книга словесности...", опубликованной лишь в 1896 году и неизвестной Белинскому, явно возвел "Мертвые души" к "Дон Кихоту".

Естественно вспомнить здесь и о Рабле, книгу которого сопоставляет с Гоголем М.Бахтин в своей диссертации "Ф.Рабле в истории реализма" (1940; Архив ИМЛИ). О родстве Гоголя и Рабле говорил еще Мериме, обладавший преимуществом стороннего взгляда на русского художника. Итак, Аксаков и Белинский едины в главном: в утверждении близости гоголевского творческого метода, "акта творчества" к ренессансному искусству.

После исследования М.Бахтина неопровержимо ясно, что ренессансный смех Рабле, как и смех Сервантеса и Шекспира,- это особенная эстетическая стихия, качественно отличающаяся от комизма последующей западноевропейской литературы, от классицистической и просветительской сатиры, от романтической иронии, от юмора в реализме ХIX века. И творчество Гоголя, в частности его "Мертвые души", это не сатира, это искусство, близкое искусству "ренессансного" типа — другой термин здесь подобрать трудно.

Этому нисколько не противоречит тот факт, что Гоголь воссоздал в "Мертвых душах" прежде всего "низменную", "отрицательную" сторону русской жизни. Гоголь был прав, говоря о своем творении, что вся Русь "явится" или — это еще точнее — "отзовется" в нем. Ибо, даже показывая Русь "с одного боку", Гоголь в то же время раскрывает ее в ее неразложимой цельности. Поэтому и возможна та дерзкая свобода, с которой он вкладывает в уста Собакевича и Чичикова гимны богатырскому крестьянству и тесно связывает с сознанием Чичикова свою оду тройке.

Г.Гуковский совершенно верно писал в своей известной книге, что "объект... "Мертвых душ" — Русь, родина, вся Русь в целом", что "замысел Гоголя необычаен", что "он чужд, например, даже вершине мирового романа XIX века, романам Л.Толстого"[57]. Но нельзя не удивляться тому, что в этой же самой работе исследователь, подчиняясь штампу, называет "Мертвые души" произведением "огромной отрицательной силы", "великого отрицания", "суровой сатиры", представшим как "итоговый обвинительный акт".

Верно, что из целостной эстетической стихии гоголевского творения можно в конечном счете извлечь этого рода выводы и тенденции. И у наиболее распространенной концепции искусства Гоголя, конечно, есть своя правота. И все же она, эта концепция, схватывает только одну сторону, один аспект. Понятия сатиры, отрицания, осуждения никак не могут претендовать на определение целостной природы искусства Гоголя, как не могут они определить искусства Рабле или Сервантеса. Конечно, если искусственно "извлечь" из созданного Гоголем мира того же Собакевича или Коробочку, они предстают как "отрицательные" фигуры. Но в целостности художественного мира они не отрицаются, не "разоблачаются" (иначе, например, речь Чичикова о крестьянах была бы нелепостью, художественной "ошибкой"). Это глубоко специфические образы, которые вовсе не должны быть в каком-либо смысле "положительными" или "отрицательными", как не являются таковыми образы Рабле, Сервантеса, Шекспира. Творческий взгляд Гоголя, по определению Григорьева, "полон, целен, неразложим". И превращать Гоголя в "отрицателя" — значит как раз совершать недопустимое — разлагать его творчество и обособлять отдельные мотивы, которые вне целого просто теряют свой смысл.