О русском национальном сознании

В сочинении Стреляного проблема "национального сознания" предстает чуть ли не как некая "патология". Но на самом деле именно такое восприятие национальной идеи является поистине идиотским извращением. Ибо, скажем, писатель, претендующий на подлинную высоту — то есть в конце концов на всемирное значение своих творений, должен или, вернее, не может не осознавать свою страну, свою Родину как абсолютную ценность и как центр, как сердце целого мира. Если же сам писатель или его страна, так сказать, не "созрели" для того, чтобы сознавать себя сердцем мира, перекрестьем его стержневых судеб и устремлений, литература не может подняться до высшего своего уровня.

Я избираю своего рода девизом этой части моего сочинения отмеченное духом величия (не побоюсь столь ответственного слова!) стихотворение литовского поэта Марцелиюса Мартинайтиса — стихотворение, в котором Литва предстает как трагическое сердце мира — мира во всей полноте его пространства и времени. Да, эта столь малая Литва поэтически утверждена как центр всей мировой трагедии — и без такой основы творческого сознания рождение истинного поэта невозможно...

Марцелиюс Мартинайтис НОЧЬ У ЖЕМАЙТИЙЦА КУКУТИСА1

За лесом, за лесом, за горкой двугорбой,

Где дремлет сова у заглохшей дороги,
Почти что слепой, не живой и не мертвый,
За лесом Кукутис живет одноногий.
Покуда в печи занималось полено сырое
Могилы осели и стали ржаветь аркебузы,
В округе послышались первые вести о Трое,
И радио сообщило, что вымерли прусы.
Покуда леса наступали и шляхта слабела
Мы выпили за ночь полжизни, такой небогатой.
Я тихо и грустно подмигивал то и дело
Единственной дочке хозяйской — красотке горбатой,
Покуда ее охмурял, старика беспокоя,
Германия пала, калеки вернулись по рельсам,
И я поседел, и мы думали: что там такое
Костер за рекой или это Париж загорелся?
Пока постигали, что мы у границы бескрайней,
Горбунья молилась в углу, испугавшись кометы.
Покуда крестилась — распались державы и страны,
Подошвами к северу в землю легли самоеды.
Пока он по-жмудски шептал на немецком,
на польском, на русском,
Как лось, заревел паровоз в перелеске уныло.
И запылали поместья, когда при мерцании тусклом
Хозяйка в чулане постель для меня постелила.
И — замолчала политика. Джаз передали из Кёльна
Как кони, заржали в ночи саксофоны, ликуя.
Полжизни прошло, и нам стало не сладко, не больно
Ни "данке" за Пруссию, ни за Варшаву "дзенькуе".
Покуда Кукутис прилаживал правую ногу
Фитиль зачадил и земля содрогнулась от гула.
Столетье петух прокричал и затих понемногу
Одна только ночь промелькнула.

Авторизованный перевод Г. Ефремова

Как-то критик Б.Сарнов не очень продуманно написал, что, мол, Осип Мандельштам, оказавшись в 1934 году в ссылке, под тяжким "давлением" "страшно перестроился" и поверил в величие судеб русского народа, что и привело его как поэта к печальным последствиям (см. Огонек, 1988, (47). Не приходится говорить о том, что эта версия, в сущности, оскорбительна для поэта (ведь одно дело — "приспособляться" к чему-то в жизни и совсем другое — в святом деле творчества). Но этого мало. Б.Сарнов — то ли из-за своей "тенденциозности", то ли по незнанию — исказил реальность. Ведь еще за двадцать лет до своей ссылки Осип Мандельштам писал, что "русский народ единственный в Европе не имеет потребности в законченных, освященных формах бытия" и вносит в европейский мир "необходимости" высшую "нравственную свободу, дар русской земли, лучший цветок, ею взращенный. Эта свобода... равноценна всему, что создал Запад в области материальной культуры".