О сапожнике Матоуше и его друзьях

— Я стал учителем, и мы с Руженкой поженились. На прошлой неделе отпраздновали свадьбу. Мать моя умерла вскоре после того, как вы весной пошли в Прагу.

Матоуш стал прощаться.

— Дай бог тебе здоровья! — сказала Розарка и сердечно пожала ему руку. — Бедняга! — пожалела она, глядя ему вслед, и еле удержалась от слез.

Учитель же, который со времени своего вступления в должность стал ревностным блюстителем законов и порядка, сказал немного брюзгливо:

— Нечего было лезть самому в это безнадежное дело, да еще и других подзуживать!

Розарка надула губы; это было признаком пренебрежения и недовольства.

Нервы Матоуша были напряжены до предела. Странная мысль пришла ему в голову. Когда-то он читал о том, что в одном немецком городе лебедям каждой осенью подрезают крылья, чтобы они на зиму не улетали в теплые страны. Его больно укололо это воспоминание.

«Я теперь тоже без крыльев, как эти лебеди», — с горечью подумал он, остановился, посмотрел на свою потертую одежду, разбитые башмаки и рассмеялся.

— Ощипанная птица… настоящая курица, — вслух повторил он и поспешил домой. Там он поздоровался с родителями, посидел, поговорил, рассказал, как скверно жилось ему в больнице, а когда старые часы глухо пробили девять, пошел спать на чердак. Засыпая, он потихоньку напевал:

Холодна водица, словно лед, словно лед,
У меня милая с мысли не идет…

— Отец, я уйду бродяжничать, — неожиданно заявил Матоуш утром, когда семья завтракала похлебкой с укропом и чесноком.

— Не выдумывай! — резко оборвал его отец. — Этим занимаются шестнадцати-семнадцатилетние подростки, а не такие парни, как ты.

— Неужели ты покинешь нас на старости лет? — запричитала, заплакала мать. — Ремесло свое вы бросили, а заработок отца на раскраске святых тоже кончился.

— Ну да, — подтвердил старый сапожник и, сердито хмурясь, стал упрекать всех этих святых мужей и дев. Он перекрасил на площади святую троицу, на мосту — Яна Непомуцкого, в Олешнице у дороги — святого Антонина, в Высоком — святую Барбору, в Тржиче — святого Флориана, в Горатицах — святого Франтишка, в Боскове — деву Марию, в Кундратицах — придорожный крест на холме и много других. И хоть он не только красил святых, но и молился им, семья бедствовала попрежнему. Нет, нет, они неблагодарны. И крестьяне перестали давать в долг… и вообще жизнь ему опостылела.

— Кому же я оставлю избу, если ты пойдешь скитаться и где-нибудь пропадешь? Тебе обойдется дешевле, если я переведу ее на тебя сейчас же, чтобы после моей смерти не пришлось тебе таскаться по канцеляриям и иметь дело со всякими паршивыми писарями.

— Если хотите избавиться от дома, запишите его на мать.

— Вот еще… На женщину! Хорошо бы я распорядился!

Говорили, совещались, старики разохались, и в конце концов было решено, что Матоуш никуда не пойдет и отец передаст ему избу.

Старик ослабел и телом и душой. Он был так подавлен, что его даже, охватило желание расплатиться с долгами.

— Не знаю… не знаю, дождусь ли я зимы, Матоуш. Я должен три дюжины дроздов войковскому священнику. Уже два года, как он заплатил мне за них, но ты же знаешь, что ни в позапрошлом, ни в прошлом году дрозды не прилетали, потому что не было рябины. Если я помру до зимы, не забудь, налови три дюжины, добавь еще несколько дроздов, отнеси ему и попроси, чтобы он помолился за меня в костеле после обедни.

— Ничего с вами не случится, папаша, будет вам говорить о смерти.

— Знаешь что, Матоуш? С одним ремеслом сейчас трудно. Заведи-ка себе небольшую лавочку. Нетюка из Олешницы уже разбогател на этом. Ты сможешь и сапожничать и торговать.

— Откуда же взять на это деньги?

— Пайла из Высокого даст тебе взаймы под избу.

— Этот проклятый ростовщик, который загоняет людей в могилу, если им нечем платить?!

— Заработаешь и легко уплатишь ему проценты.

И наш Матоуш стал владельцем дома и торговцем. Уже в праздник святого Вацлава он продавал детворе складные ножики, свистульки и марципаны, курильщикам — трубки, оселки и трут для трубок, хозяйкам — ткани и закваску для сыра, а всем прочим — местные вишни, закупленные им в Ичине. Но сапожного ремесла он тоже не оставил. Когда кто-нибудь приходил за товаром и звонил в сенях, Матоуш оставлял работу, бежал в лавчонку, продавал что требовалось, и снова возвращался к шилу, дратве, коже, газетам и революционным листовкам, которые он читал с жадностью. Браконьерство он бросил, у него не хватало времени, да теперь это и не оправдывало себя. В годы, когда рождалась свобода, каждый имеющий ружье охотился, где хотел. Зайцы в горах совсем перевелись, а если где-нибудь и попадался зайчишка, люди из окрестных деревень рассказывали об этом как о большой редкости: «Там, у Назарова, в сосняке, есть заяц».

Матоуш так сильно увлекся сапожными и торговыми делами, а больше всего революционными идеями, что даже в престольный праздник, который отмечали во Вранове в конце октября, не пошел в трактир на танцы.

— Что такое с Матоушем? В этом году он сюда и не заглядывает? — спрашивал за кружкой пива старый Боучек старьевщика Малого.