О слышании и делании

     Раньше чем перейти к более отрадным рассказам о подвижниках веры в Ветхом Завете, я хочу остановить внимание еще на одном мрачном человеке, – на Ламехе. Мы о нем знаем чрезвычайно мало; одно только знаем ясно: он сказал своим женам, что если за Каина отомщено будет семижды, то за него будет отомщено семьдесят раз всемеро (Быт 4:24). И вот о чем я хочу сейчас говорить: о мести. Ламех был чем-то, кем-то обижен. Мы не знаем, кем, не знаем, чем, но для нас важно то, как он отозвался на обиду. Обида для него не мерялась тем, что ему сделали, чем ему досадили, она измерялась только тем, что досадили ему, что он – центр всего, и неважно, велика ли обида, мала ли обида: важно, что некто смел коснуться его, – его покоя, его жизни, его достояния (мы не знаем, чего именно). И его ответом была месть. Причем не такая, как позже в Ветхом Завете говорится: Око за око, зуб за зуб (Исх 21:24), то есть если тебя ранили в глаз, не смей наказывать обидчика больше, чем ты был им ранен. Если тебе сделали нечто и ты захочешь как бы "отплатить", отплачивай, но не прибавляй ничего, никакой мести к тому, что тебе сделали. Это, конечно, в Евангелии превзойдено заповедью о прощении, но в примитивном обществе это уже имело огромное значение сдерживающей силы. Ламех стоит как образ человека, который не только не может простить, но даже неспособен быть справедливым, потому что справедливость, судебная справедливость может потребовать, чтобы человек был наказан равным, но не большим образом, скорее всего – меньшим образом: цель наказания – привести его к сознанию, а не заставить страдать столько же или даже больше, чем он заставил страдать другого.

     И тут я хочу провести параллель. У меня был друг, который целых четыре года провел в концентрационном лагере в Германии. Он был сотрудником материи Марии Скобцовой, о которой многие, наверное, знают[1]. Он был старше меня лет на двадцать пять, строгий, крепкий, порой суровый человек, прошедший первую мировую войну и переживший всю поистине крестную, тяжелую жизнь эмиграции. По возвращении я его встретил на улице, бросился к нему и спросил: Что Вы привезли обратно из концентрационного лагеря? – Безнадежную тревогу!.. – Неужели Вы потеряли веру? – Нет, но пока я был в лагере, пока я был терзаем, мучим, голоден, пока надо мной висела возможность пыток и смерти, я в любую минуту мог обратиться к Богу и сказать словами Христа: Господи, прости им, они не знают, что творят!.. А теперь я на свободе, но я не знаю, переродились ли те люди, которые нас так зверски мучили, перестали ли они быть тем, чем они тогда были, раскаялись ли они, покаялись ли они, стали ли они новыми людьми? И когда я теперь обращаюсь к Богу с молитвой о их спасении, у меня всегда такое чувство: а вдруг Бог скажет: а чем ты докажешь свою искренность? ты живешь теперь свободно, спокойно, ничем не страдаешь, – легко тебе теперь о них молиться...

     Вот чего Ламех не сумел сделать. Он не сумел посмотреть на того, кто его обидел, или глубоко ранил, или обездолил, и подумать: Какой он несчастный человек! Если бы только он мог раскаяться, если бы только он мог понять, он был бы новой тварью, и мы тогда могли бы быть братьями, обнять друг друга и назвать друг друга братьями!..

     Авраам жил, как теперь можно было бы выразиться, в языческой стране, он сам в то время был тем, что мы теперь назвали бы язычником, но он был человек праведный, стремящийся всей душой, всем своим существом к почитанию Бога, к познанию Бога, к служению Ему, к верности – ради Бога – и людям. И вот в какую-то ночь он услышал голос, назвавший его по имени: Авраам... Он понял, Чей то был голос. Звучал ли этот голос в его ушах или в его сердце, мы знать никогда не будем; мы одно знаем: когда он услышал этот голос, он узнал сразу, внутренним чутьем, что с ним говорит Живой Бог; он спросил этого своего Бога, чего Тот от него ожидает, и Бог ему ответил: Он приказал Аврааму выйти из своего народа, выйти из своего племени, удалиться от самых близких людей и идти, куда Бог его поведет. В каком-то отношении это возвращение к состоянию Авеля: "будь свободен от всего, что тебя связывает, порабощает, приковывает к земле, и иди, и Я буду тебя вести: вести внутренним чутьем, вести обстоятельствами твоей жизни, вести туда, куда Я хочу тебя привести в конечном итоге". И Авраам встал, собрал свою семью и ушел. Ушел, если можно так выразиться, "куда глаза глядят", не зная, куда он идет, зная только одно: что Бог верен, что Бог не лжет и что Бог призвал его идти куда-то с какой-то целью. И его доверие к Богу было настолько сильное, простое, что он никакого вопроса Богу не поставил, не спросил "куда?" и "зачем?", а только пошел как бы по вдохновению, услышав этот зов. И пришел он в ту землю, которую назвал землей обетованной (мы в христианскую эру называем ее Святой землей); и там он осел.