О Сталине с любовью

Вдруг вокруг меня возникает переполох. Приходят врачи с медсестрами, целая группа и объявляют, что меня надо перевести в другую палату. Точнее перевезти, а не перевести, поскольку ходить мне не дали. Уложили на каталку и повезли в другую палату на этом же этаже. Только в дальнем конце коридора. Палата оказалась, большой, больше прежней, но однокоечной, с прихожей и, что самое главное, с черным телефоном на тумбочке. Наличие своего личного телефона меня весьма обрадовало. Огромное удобство. Можно позвонить домой, узнать как там дела и рассказать, что со мной все хорошо, можно звонить по делам. Впрочем, дела меня особенно не беспокоили, потому что Г.В. досконально знал весь мой рабочий график и уже, должно быть, принял меры к тому, чтобы отменить, перенести и т. п.

Новое место, новая порция уколов, и вдруг звонок. Здесь он был по-больничному тихим, но громкости и не требовалось, ведь телефон стоял не в коридоре, а под рукой.

— Любовь Петровна? — услышала я в трубке знакомый голос. — Здравствуйте! Как ваше самочувствие?

В голосе слышалась тревога, поэтому я набрала в грудь побольше воздуха и как можно бодрее ответила:

— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! Чувствую себя нормально, для больной, так совсем хорошо!

Я всегда обращалась к нему на «вы» и только по имени и отчеству. Так же, как и к Г.В. Для меня обращение по имени и отчеству — показатель отношения, уважения к человеку. Я не совсем понимаю, почему при близком знакомстве нужно непременно переходить на «ты» и называть друг друга по именам? Хуже всего, когда эти имена уменьшают до вульгарного: «Танька, Верка». Разве в этом выражение близости? Совсем нет. И как вообще можно обращаться к Вождю? Только по имени-отчеству! Или по фамилии с непременным добавлением слова «товарищ». Он наедине называл меня «Любой», иногда «Любовь Петровной», но на людях, в таких вот телефонных разговорах, никакой фамильярности не допускал.

— Как настроены врачи?

— По-боевому! — Я спохватилась, что слова мои могут быть истолкованы превратно и добавила: — Руку резать не собираются, Иосиф Виссарионович! Лечат уколами!

— Поскорее выздоравливайте, Любовь Петровна! — Голос Сталина немного смягчился, стал менее напряженным. — Мы попросим врачей сделать все возможное и даже немного более того.

— Они и так делают… — попыталась я выступить в защиту, но меня перебили.

— Ваше здоровье, Любовь Петровна, — строго сказал он, — это не только ваше личное дело. Разрешите нам проявить заботу.

На этом разговор закончился. Больше Сталин мне в больницу не звонил. В следующий раз мы разговаривали, уже когда я вернулась домой. Выписалась я скоро, на третий день, сразу же после того, как спала опухоль и температура стала нормальной. Разумеется, выписывать меня не хотели, осторожничали. Главный врач, говоря о сроках моего пребывания в больнице, поминал середину января, чем приводил меня в ужас. Но я настойчива и умею добиваться своего. В конце концов, с меня взяли слово, что я еще пять дней пробуду на домашнем режиме и продолжу уколы. Я дала слово и сдержала его. Дома — это не в больнице, дома, в привычной, родной, можно сказать, обстановке, я могла понемногу работать, читать сценарий «Советской Золушки», обсуждать его с Г.В. и В.Е.[112], могла писать. Лежа в постели, я писать не могу, мне непременно нужен стол, причем не какой-нибудь столик, а именно стол, настоящий рабочий стол, где все лежит на своих местах. Так уж я привыкла.

Мой лечащий врач из больницы навещал меня на второй и на пятый день. В последний свой визит он сказал, что никогда не видел столь быстрого выздоровления, и, к великой моей радости, отменил уколы, из-за которых я не могла нормально сидеть за столом. Не знаю почему, но точно знаю, что антибиотики самые болезненные из уколов. В те дни я постоянно вспоминала свой «цирковой» «подвиг», после которого долго сидела бочком[113].

* * *

Если у тебя есть тайна, которую ты тщательно ото всех скрываешь, лучше даже будет сказать не «скрываешь», а «оберегаешь», то как тщательно ее ни скрывай, а иногда чуть сама себя не выдашь. Сдержанности и умению обуздывать себя меня научили в детстве. «Сначала подумай, а потом сделай или скажи», повторяла мама. Ее любимый рецепт от любого волнения — это медленно посчитать про себя до десяти и обратно. Помогает в любой ситуации.