О старых людях, о том, что проходит мимо

– Послушай, Элли, – тихо сказал Лот однажды утром, когда они сидели в ее девичьей гостиной, куда Лот раньше так часто приходил пить чай и беседовать, – послушай, Элли, давай поговорим как люди благоразумные. Мы оба выбиты из колеи, оттого что нас вызвали из Италии телеграммой, оторвали от работы… впрочем, мы сами дуралеи, что ни на минуту не задумывались о возможности такого поворота вещей. Твоему бедному дедушке было уже столько лет! Мы думали, что он будет жить вечно. Но раз мы тут с тобой сидим и раз Стейн сказал, что все вопросы наследства улажены, давай обсудим как разумные люди, что мы будем делать. Оставаться в этом доме ты не хочешь: он слишком большой, мрачный и старый. Перебраться к maman… недавно я пустил пробный шар, но maman ответила мне так туманно, как будто ей этого не очень бы хотелось… Пока здесь Хью, я ей не нужен, она видит Хью и только Хью; так всегда было – и когда мы жили в доме господина Тревелли и мне было лет тринадцать, а Хью шесть. Джон и Мери тоже были на вторых ролях, да так оно и осталось до сих пор. Так что о переезде к ней говорить не будем. Что нам остается? Подыскать подходящий домик и завести свое хозяйство? Или продолжать путешествовать… вернуться в Италию? Тебе там нравилось, и мы там хорошо вместе работали. Мы там были счастливы вместе, правда, Элли?

Он говорил, как всегда, тихо и ласково, но сейчас в его голосе слышалась почти мольба. По своей природе он не был человеком сильным, под его светловолосой нежной внешностью – не начал ли он чуть седеть на висках? – не пряталась страстная душа, напротив, он был полон великой мягкости: за его насмешливой грустью и чуть тщеславным скептицизмом стояли доброта и отсутствие эгоизма, а в женственности его души отражалась философия художника, созерцающего мир ради созерцания, чуждого бурным страстям. В свое время он сделал Элли предложение, потому что она внушила ему, что они будут нужны друг другу в работе и в жизни, и он тогда еще – порой в шутку, но порой и всерьез – спрашивал себя, зачем он надумал жениться, почему женился и не лучше ли им было сохранить свободу и независимость. Но после того как в Ницце, видя счастье своей сестры с Альдо, он ощутил и собственное счастье, пусть в более пастельных тонах, но настоящее и искреннее, в глубине его иронично-грустной души, порой замирающей от Страха Смерти, с тех пор как он сумел поймать это мгновенье – осторожно, точно редкую бабочку, – с тех пор в нем осталось жить его тихое нежное счастье как что-то очень серьезное и настоящее, с тех пор он так полюбил Элли, как никогда не думал, что сможет полюбить кого-либо. Для него было наслаждением странствовать вместе с Элли по Италии, видеть, как она наслаждается античностью, столь прекрасной в своем мертвенном спокойствии, а вернувшись во Флоренцию, по ее настоянию окунуться в исторические штудии периода Медичи. Как чудесно они вместе рылись в архивах, делали выписки, а потом он по вечерам писал, сидя за столом в гостиной их пансиона, с ощущением глубочайшего счастья: две настольные лампы, у него и у нее, освещали их бумаги и книги, в вазах благоухали цветы, фотографии в сепии, развешанные по стенам, напоминали о предметах искусства в итальянских музеях. Но среди красот этой страны, среди счастья, среди солнечного света в его душу неожиданно проникла какая-то апатия, он все чаще стал предлагать прогуляться во Фьезоле[31] или по долине Эму[32], пройтись по улицам, любуясь жизнью простых итальянцев, – в архивах так душно и пыльно, и Лот оказался не в силах работать систематически. По вечерам он садился у окна полюбоваться рекой Арно и с наслаждением выкурить сигарету, пока Элли тоже не захлопывала книги и семейство Медичи не таяло в многоцветном вечернем воздухе за окном…