О Стасове

Горький Максим О Стасове

А.М.Горький

О Стасове

На севере, за Волгой, в деревнях, спрятанных среди лесов, встречаются древние старики, искалеченные трудом, но всегда полные бодрости духа, непонятной и почти чудесной, если не забыть долгие годы их жизни, полной труда и нищеты, неисчерпаемого горя и незаслуженных обид.

В каждом из них живёт что-то детское, сердечное, порою забавное, но всегда - какое-то особенное, умное, возбуждающее доверие к людям, грустную, но крепкую любовь к ним.

Такие старики - Гомеры и Плутархи своей деревни, они знают её историю - бунты и пожары, порки, убийства, суровые сборы податей, - знают все песни и обряды, помнят героев деревни и преступников, её предателей и честных мирян и умеют равномерно воздать должное всем.

В этих людях меня поражала их любовь к жизни - растению, животному, человеку и звезде, - их чуткое понимание красоты и необоримая, инстинктивная вера исторически молодого племени в своё будущее.

Когда я впервые встретил В.В.Стасова, я почувствовал в нём именно эту большую, бодрую любовь к жизни и эту веру в творческую энергию людей.

Его стихией, религией и богом было искусство, он всегда казался пьяным от любви к нему, и - бывало - слушая его торопливые, наскоро построенные речи, невольно думалось, что он предчувствует великие события в области творчества, что он стоит накануне создания каких-то крупных произведений литературы, музыки, живописи, всегда с трепетною радостью ребёнка ждёт светлого праздника.

Он говорил об искусстве так, как будто всё оно было создано его предками по крови - прадедом, дедом, отцом, как будто искусство создают во всём мире его дети, а будут создавать - внуки, и казалось, что этот чудесный старик всегда и везде чувствует юным сердцем тайную работу человеческого духа, - мир для него был мастерской, в которой люди пишут картины, книги, строят музыку, высекают из мрамора прекрасные тела, создают величественные здания, и, право, порою мне казалось, что всё, что он говорит, сливается у него в один жадный крик:

"Скорее! Дайте взглянуть, пока я жив..."

Он верил в неиссякаемую энергию мирового творчества, и каждый час был для него моментом конца работы над одними вещами, моментом начала создания ряда других.

Однажды, рассказывая мне о Рибейре, он вдруг замолчал, потом серьёзно заметил:

- Иногда вот говоришь или думаешь о чём-нибудь, и вдруг сердце радостно вздрогнет...

Замолчал, потом, смеясь, сказал:

- Мне кажется, что в такую минуту или гений родился или кто-нибудь сделал великое дело.

Заговорили при нём о политике. Он послушал немного и убедительно посоветовал:

- Да бросьте вы политику - не думайте о гадостях! Ведь от этих ваших войн и всей подлости ничего не останется - разве вы не видите? Рубенс есть, а Наполеона - нет, Бетховен есть, а Бисмарка нет. Нет их!

И было ясно, что он несокрушимо верит в правду своих слов.

Политику он не любил, морщился, вспоминая о ней, как о безобразии, которое мешает людям жить, портит им мозг, отталкивает от настоящего дела. Но одна из его родственниц постоянно сидела в тюрьмах, - он говорил о ней с гордостью, уважением и любовью, и каждый арест, о котором он слышал, искренно огорчал его.

- Губят людей. Лучшее на земле раздражают и злят - юношество! Ах, скоты!

Всё, в чём была хоть искра красоты, было духовно близко, родственно Стасову, возбуждало и радовало его. Своей большой любовью он обнимал всю массу красивого в жизни - от полевого цветка и колоса пшеницы до звёзд, от тонкой чеканки на древнем мече и народной песни до строчки стиха новейших поэтов.

Порицая модернистов, он обиженно говорил:

- Почему это - стихи? О чём стихи? Прекрасное просто, оно - понятно, а этого я не понимаю, не чувствую, не могу принять...

Но однажды я услышал от него:

- Знаете, вчера читали мне этого, X., - хорошо! Тонко! Такими стихами можно многое сказать о тайнах души... И - музыкально...

Старость консервативна, это её главное несчастие; В.В. многое "не мог принять", но его отрицание исходило из любви, оно вызывалось ревностью. Ведь каждый из нас чего-то не понимает, все более или менее грешат торопливостью выводов, и никто не умеет любить будущее, хотя всем пора бы догадаться, что именно в нём скрыто наилучшее и величайшее.

Около В.В. всегда можно было встретить каких-то юных людей, и он постоянно, с некой таинственностью в голосе, рекомендовал их как великих поэтов, музыкантов, художников и скульпторов - в будущем. Мне кажется, что такие юноши окружали его на протяжении всей жизни; известно, что не одного из них он ввёл в храм искусства.

Седой ребёнок большого роста, с большим и чутким сердцем, он много видел, много знал, он любил жизнь и возбуждал любовь к ней.