О стыде. Умереть, но не сказать

Но оно того не стоило, если рассматривать случай Примо Леви. Стыдно. Стыдно выпить стакан воды в присутствии Рафаэле, не поделившись содержимым. Стыдно выжить благодаря собственной трусости. «Чувство вины отступило на второй план, чтобы вернуться после Освобождения»[166]. Сложность сделать так, чтобы тебя услышали, необходимость свидетельствовать и особенно рождение негационизма дезориентировали его. «Они снизошли до понимания… но разве это могло как-либо изменить случившееся?»[167]. Одиннадцатого апреля 1987 г., после сорока лет мучительных сражений, Примо Леви бросился в лестничный пролет третьего этажа родительского дома.

Стыд, возвращение в прошлое, вызванное необходимостью свидетельствовать рождение негационизма, сводящее на нет все его усилия: «Но разве это как-то могло изменить случившееся? Нет никакого смысла свидетельствовать» — именно эти фразы мешают кривой страдания устремиться вниз. Время ничего не расставило по местам.

Подобный крах можно понять, изучив феномен «отпечатка»[168]. Когда лицо близкого человека, обеспечивающего безопасную связь, запечатлевается в нашей памяти, то позже, если происходит какое-либо событие, нарушающее порядок вещей, мы вначале пытаемся вновь почувствовать себя в безопасности и только потом начинаем анализировать, почему насильник пытался овладеть нами, и, ответив на собственный вопрос, решить проблему. В нашем представлении об этом испытании есть место для гордости — если нам удается одержать победу. Напротив, когда наша память хранит воспоминания о катастрофе и никакой уверенности в собственной безопасности нет, то же самое событие вызывает травматический разрыв шаблона, становится свидетельством очередного краха. Внутренний образ — в который раз — разрушается.

В 1930-е гг. антрополог Жермен Тийон изучала обычаи берберов. Наблюдала за их поведением, мимикой, анализировала одежду, предметы быта, особенности перемещений и поняла некоторые нюансы психики и культуры аборигенов. Она очень полюбила этих молчаливых людей, окруживших ее своей заботой. Когда она примкнула к Сопротивлению, то вместе с участниками «Сети музея Человека» была арестована и отправлена в Равенсбрюк. Чтобы смело перенести утрату свободы, унижение и постоянный риск смерти, имея в памяти базу проверенных кодов безопасности, она продолжила свои исследования в лагере. Жермен фиксировала перемещения, мимику и жесты эсэсовцев и каждый вечер объясняла в бараке товарищам по несчастью то, что ей удалось понять. Такая же заключенная, Женевьев де Голль, рассказывает, насколько это поддерживало их[169]. Ежедневные беседы стали причиной возникновения дружеской приязни в абсолютно ужасном контексте. Смысл, который придавали кошмарным фактам наблюдения Жермен Тийон, позволили женщинам не сломаться в заключении. «Когда мы знаем, что нужно делать, враждебная сила не способна нас раздавить». Сразу после войны обе женщины, пережившие травму, оказались лицом к лицу с необходимостью строить будущее в социуме. Их собственные раны сделали их альтруистками, чувствительными к любому проявлению несправедливости и страданию. Представление о былом несчастье выглядело на графике, как кривая, постепенно спускающаяся вниз, — это произошло в тот момент, когда им пришлось вновь учиться жить среди людей. Этим женщинам никогда не было стыдно за время, проведенное в заключении.

Когда стыд внутри нас растет из-за чрезмерной генетической чувствительности, неудачных эмоциональных связей в прошлом, повторяющихся реляционистских неудач, бесполезно говорить о каких-либо межличностных отношениях. И тогда мы сами изолируем себя — чтобы меньше страдать от того, что мешает нам придать смысл произошедшему. Мы рискуем стать жертвами сложных теорий, допускающих жизненный порыв в абсолютной в пустыне смысла.

«Магия заключается в том, чтобы изменить природу болезненного чувства, придав ему оттенок чрезмерного благородства»[170]. Альфред де Мюссе, размышляя о Святом Страдании, писал: «Ничто не делает нас столь великими, как великая боль… самыми прекрасными оказываются самые исполненные отчаяния песни… Мне известны те бессмертные мотивы, которые есть не что иное, как чистые рыдания»[171]. Увенчанная славой жертва очаровательна — благодаря своему Святому Страданию.

Как превратить в Святое Страдание свой стыд, если он — не что иное, как внутренний позор? Мы делаем все, чтобы скрыть его, ибо выставить стыд напоказ означает лишь усилить его. Сложно сделать из стыда произведение искусства, картину блестящей наполеоновской эпопеи, кровавую поэзию, чудесное несчастье. Когда мы встречаем теоретика, объясняющего нам, что наш позор проистекает от другого и достаточно лишь сразиться за выход из тени на свет, как мы сразу же прилипаем к этому человеку, надеясь избавиться от стыда, отравляющего наш внутренний мир.