О таком не говорят

Когда появилась caucasianblink.gif, гифка с моргающим белым парнем, ее взгляд читал движущуюся картинку слева направо, будто это не гифка, а текст на сто тысяч слов. Тоненькие невидимые нити, соединявшие человеческий глаз с человеческим глазом, человеческий рот – с человеческим ртом, дергались и тянули за мышцы ее лица, придавая ему вполне определенное выражение: она поднимала брови, запрокидывала голову и моргала вместе с картинкой. Иногда она издавала звуки, подходящие под движения лицевых мышц – приглушенный горловой гул или уханье, – добавлявшие к происходящему щепотку истинной драмы. Речь больше не шла об инфантильных обескураживающих вопросах вроде: видят ли разные люди один и тот же зеленый цвет. Теперь речь шла о том, какая именно мысль из разряда «прошу прощения, Линда, но что за хрень ты сейчас произнесла» возникала у нас в головах, когда белый парень моргал на экране и приглашал тебя принять участие в его закольцованном бесконечном спектакле: еще раз, пожалуйста, хотя бы раз, ты – единственная, кто способен помочь ему оживить этот Шедевр универсального чувства.

• • •

Контекст рушился! Звучит пугающе, правда? Так же пугающе, как и то, что сейчас происходит с медоносными пчелами.

• • •

Некоторые рождаются с интернетом внутри, от чего сильно страдают. К ним относится и Том Йорк, размышляла она за просмотром документального фильма «Знакомиться с людьми просто». Кадры сменяют друг друга, будто в размытом калейдоскопе: вспышки неона на улицах, кренящиеся переулки, незнакомцы повсюду, путешественники, преломляющиеся, как лучи, в призмах аэропортов, вихры, прижатые к окнам такси, коридоры, похожие на мышеловки для людей, рекламные плакаты на месте подлинного искусства, слепящая рябь на поверхности водоемов, густой сернистый свет, льющийся на барабанную установку. И везде идет дождь. Саундтрек пробивается сквозь куски интервью, как вариации основной темы фуги, повторяющейся вновь и вновь: музыка, под которую самое то резать вены? Каждый кадр пронизан болью от электричества, текущего в наших жилах. А потом кое-что происходит.

Том Йорк стоит на краю сцены, наклонив микрофон к залу, и зал поет «Подонка» слаженным гулким хором, не пропуская ни единого слова. Том пожимает плечами. Наклон его запястья как бы говорит: посмотрите на этих придурков, и, может быть, я такой же придурок. Потом он улыбается, одна щека вдруг круглится яблочным боком в сером тумане; это искренняя улыбка, пытающаяся притвориться неискренней. Он поет финальный куплет, поначалу почти пародийно, но уже на середине куплета его голос взрывается накопившейся горечью и расцветает в настоящую песню, огромную и пугающую, как тигровая лилия. Он создает ее заново, прямо здесь и сейчас, и она снова принадлежит только ему. Она заглушает даже людей, что выкрикивают его имя на грани истерики, пытаясь отобрать его у него самого: Том, Том, Том. У него больше нет кожи, но он полностью защищен, он стал размером с арену и снова сделался одиноким, каким был в те далекие времена, когда впервые открыл в себе эту музыку. Он стоит, сжимая микрофон, как горло всего, что причиняет ему боль – его внутренние жесткие системы разлетаются в клочья, – совсем юный мальчишка в рубашке единственного фасона, имевшегося в наличии в то время.

«Я никогда в жизни такого не чувствовал, – говорит он потом в интервью, его лицо снова омыто привычной розовой болью. Он говорит о многотысячной толпе зрителей на холме, держащих над головой горящие зажигалки. – Это было нечеловеческое ощущение».

• • •

Унабомбер был прав во всем! Нет… не во всем. Можно было бы обойтись и без бомб. Но его размышления о промышленной революции – прямо в точку.

• • •

Журналист однажды спросил Унабомбера, не боится ли он сойти с ума в тюрьме. «Нет, меня беспокоит другое. Меня беспокоит, что я могу свыкнуться со здешней обстановкой, что я устроюсь со всеми удобствами и перестану возмущаться. Я боюсь, что с течением лет начну забывать леса и горы – вот что меня беспокоит, – что я могу потерять эти воспоминания и окончательно утратить связь с дикой природой».

• • •