О теле души

Признав свою неудачу, Вера Иванна решила поправить дело. Отбросив заманчивый, но неудачный проект с иностранцем, спустилась на землю и огляделась по сторонам. Девку теперь пристроить было посложнее, с ребенком-то. Тут явилась ей мысль, что дочку эту арабскую можно сдать в Дом ребенка, куда берут на пять лет, а уж потом либо к родителям обратно, либо переводят в детский дом. Изложила Лиле. Лиля пожала плечами и сказала: «Ты, мать, совсем того…»

Тогда мысли практичной Веры Иванны заработали в другом направлении: у мужа Коли был племянник, он только что отслужил в армии, вернулся, собирался поступать в школу милиции, но пока экзамен не мог сдать. Может, свести? Вера Иванна размышляла…

Размышляла и Лиля. Девочка Виктория росла, а от Салиха не было никакой весточки. И не будет – осознала Лиля. Замуж она решила больше никогда не выходить. Все хлопоты матери по устройству ее жизни Лиля отвергала… Училась в институте, изучала английский язык, а мать этот иностранный язык возненавидела. Устроилась бы билетером в сад «Эрмитаж» или на кухню хоть в столовую – больше было бы проку…

Жизнь у Лили была трудная: ребенок в яслях на пятидневке – неделю ходит, неделю болеет, работы подходящей найти не могла: кто станет держать, когда она половину времени на бюллетене? Неугомонная Вера Иванна каждую неделю приволакивала в дом какого-то парня, а Лиля только злилась и огрызалась. Так прошел год, и другой…

А потом Лиле приснился странный сон. Как будто она в белых лодочках подходит к реке, снимает их, ставит ровненько бочок к бочку и входит в реку. Вода ласковая и теплая, и она плывет. На самом деле Лиля плавать не умела. Но тут так ловко, весело вроде и не плыла, а полетела в голубой прозрачной воде. И вода вдруг потемнела, забурлила, и берег исчез из виду, а она все плыла, и все сильнее махала руками, и просто через волны перепрыгивала, как дельфин какой-нибудь, и была очень счастлива – вместо того чтобы испугаться. Вот эта мысль и была самая сильная: я плыву, и мне не страшно! На этом Лиля проснулась.

Этот же сон, с небольшими вариациями, приснился Салиху через год. Как будто он вышел на берег водоема, тихой реки или озера. У самой воды стояли аккуратно, бочок к бочку, Лилины туфли. Самой Лили видно не было. Он тоже разулся, поставил рядом с ее белыми, слегка поношенными лодочками свои старые туфли модели «инспектор», которую он всегда выбирал, если был выбор. Аккуратно снял носки, скатал шариком, не торопясь разделся, сложил брюки по швам, чтобы не измялись. Медленно вошел в воду по плечи, легко и не задумываясь поплыл. Плавать вообще-то он не умел. Плыть было легко и весело. Потом вода помутнела, потемнела, поднялась волна, сначала небольшая, а потом сильная, и он боролся с волнами изо всех сил, потому что они норовили его захлестнуть и утопить. Но он выплыл к другому берегу. То, что берег был другой, сомнений не было. Тот был каменистый, и, подходя к воде, он босыми ногами скользил по камням. А этот был песчаный, нежный. Удивительно, что на берегу стояли его туфли, а рядом – Лилины…

На похороны отца Салих не попал. В аэропорту Багдада его задержали и куда-то повезли. Он не сразу понял – куда же его везут. Когда понял, мысленно простился с жизнью. Это была тюрьма Абу-Грейб, откуда мало кому удавалось выйти на свободу. Он еще не знал, что как раз в эти дни началось наступление правительственных войск на взбаламутившихся курдов. Бедный Салих, всегда полагавший, что стоит выше любых политических разногласий в силу своей высокоумной математической профессии, оказался в самом центре национального циклона. Его семья была одной из почитаемых и знатных семей Сулеймании…

Арабом Салих был только в глазах его московской семьи. Был он курдом. Но не видел смысла объяснять в России принципиальные национальные различия, тем более что и сам не придавал им никакого значения. Араб, курд, мусульманин или христианин, значения для него не имело… Он был математиком, и мир его делился не по национальным или религиозным признакам, а исключительно по одному параметру: математик его собеседник или нет.

В одной из самых жестоких тюрем мира положение его было исключительным. Он сидел в одиночной камере. Отобрали у него только документы, все его бумаги оставили при нем. Это была просто пятизвездочная гостиница в сравнении с прочими камерами. Он пытался выяснить, за что его задержали, но приносящий ему раз в день миску с рисом и жестянку с водой охранник с ним не разговаривал.

Другой человек на его месте сошел бы с ума, но Салих достал свою записную книжечку и заносил в нее свои математические построения, размышления по поводу отношений между собой объемов и пространств, которых в природе не было, а существовали они только в головах математиков.

Полтора года, которые он провел в одиночке, сохранились в его памяти как период наиболее плодотворной работы мысли, и всю оставшуюся жизнь он снова и снова возвращался к тому простору и свободе мысли, которые открылись ему в тюрьме Абу-Грейб.