О теории прозы

Ровно они, как весы у жены, рукодельницы честной,
Если держа коромысло, и чаши заботно равняя,
Весит волну, чтобы детям промыслить хоть скудную плату:
Так равновесно стояла и брань и сражение воинств...

(«Илиада», песнь XII)

Вот этот переход из одного семантического порядка в другой, вот такое вышибание понятия из обычного делает Гомер, делает Достоевский, это умеет делать и Толстой.

Когда верующий человек Достоевский говорит устами черта «взвизгивание хора херувимов», отстаивая исторический рай, презираемый и обожаемый, то мир великого искусства – это сдвиг; сдвиг, а не отпечаток.

Так писал Пикассо.

Хорошо переводил грузинских поэтов Пастернак.

Почти вся культура изображает в переводах мифы. Значит, перевод из одного искусства в другое все же возможен.

Тысячелетия говорят в пользу этих переводов, потому что даже если они не похожи – они переосмысливаются. Я за переводы, только не с подстрочника.

Человечество многослойно.

Пруссаки очень горды, а пруссы – название литовского племени. Люди, называемые пруссаками, утверждали свое превосходство, называясь чужим именем. Человечество многоголосно.

Хлебников говорил: «О сад, сад, где железо напоминает братьям, что они не братья, и отделяет зверей от друзей». И говорил, что каждый зверь по-своему воплощает какую-то идею.

Перевод невозможен без понимания этой многослойности, и одновременно всечеловечность невозможна без перевода.

Бессмертие искусства, переводимость его из эпохи в эпоху поддерживает идею возможности перевода.

У великих писателей лежат черновики будущего, которых еще нельзя осуществить даже ему, писателю. Но черновики возникают неожиданно.

«Рваный стиль» Достоевского достигался большой работой. Его черновики – более литературно приглажены, чем чистовое. Он взъерошил свой стиль. Он как бы делал прикидки, он сверхгениальный человек.

Толстой сам говорил – вы знаете где – «повесьте меня».

Это странное желание закреплено молчаливым удушением Корделии.

Король превращает свой удел в свою собственность. Его изгоняют собственные дочери. Третья дочь, восстанавливая справедливость, приходит с тем мужчиной, которого она полюбила, и этот мужчина француз. Французская армия входит на землю Англии. Ее разбивают. Корделию вешают. Она, очевидно, изменница.

Но ее условная измена – перемещение цены поступка.

Любовь Корделии уже не преступление, цена поступка иная, и мы ищем эту тайну.

Тайну сюжета Корделии и ее отца – короля.

Отношения меняются, смещаются или обращаются в нечто иное.

В небольших герцогствах эпохи Возрождения меняется время, и время изменения создает свою раму. Раму трагедии.

Молодой поэт в «Чайке» строит на берегу тихого озера театр.

Пьеса его не доигрывается. Ее пародируют, ее осмеивают на сцене чеховской пьесы.

В той пьесе, которую создал Чехов, показав гамлетовское положение: драма происходит потому, что любимая уходит от человека, создателя нового искусства, к посредственному Тригорину.

Для Чехова это сюжет небольшого рассказа.

Юность Чехова и драмы Чехова построены на смещении и смешении смешного и трагичного.

Этого не понимали даже в великом театре Станиславского.

У Станиславского шла до Чехова пьеса, где по ходу действия в озере, в котором был потоплен колокол, квакали лягушки.

Лягушки остались не всеми понятые, и Станиславский использовал этих старых лягушек.

Лягушки квакали в озере «Чайки».

Произошел разговор.

Станиславский сказал, ведь правдиво, лягушки квакают потому, что есть вода.

Чехов возразил рассеянно, что неправда, есть поэзия, а поэзия говорит об умершем мире, все смерть, все замерзло.

И это было во второй раз освистано и осмеяно так, как смеются и свистят люди, не понимающие искусства.

Искусство основывается на смене всяких отношений, на открытии новых неравенств.

Система сламывается целиком, как будто отбрасывается.

Восстанавливается свежесть отношения частей.

Это и есть смена школ, – великие сломы в жизни искусства.

Алатиэль в «Декамероне» переживает приключенческий роман. Она не знает языка, попадает в разные ситуации, и мы читаем о театре жестов.

Так новелла становится пантомимой.

Прошло шестьсот лет после Данте, может быть семьсот лет, шестьсот лет после «Декамерона».

Скажем, прошло шестьсот лет. В этом году объявлено, что наш год – год женщины. Это означает, что во все остальные годы и, вероятно, тысячелетия женщинам было тесно.

Что правда.

Боккаччо это хорошо знал.

Человек, учившийся каноническим правилам, не занятый, бедный гость в высокопоставленных домах, незаконный сын своего времени – Боккаччо узаконивал новые правила искусства; его флорентийки XIV века подготовили речи героинь Шекспира XVII века и самоанализы мужчин.