О теургии

И в пурпуре небесного блистанья
С очами, полными лазурного огня

[19],Глядела ты, как первое сиянье
Всемирного и творческого дня…
Что есть, что было, что грядет вовеки,
Все обнял тут один недвижный взор…
. . .
Все видел я, и все одно лишь было,
Один лишь образ женской красоты.
Безмерное в его размер входило…
О, лучезарная!..[20]

(Соловьев)

Облако светлое, мглою вечерней
Божьим избранникам ярко блестящее,
Радуга, небо с землею мирящая,
Божьих заветов ковчег неизменный,
Манны небесной фиал драгоценный,
Высь неприступная. Бога носящая!
Дольний наш мир осени лучезарным покровом,
Свыше ты осененная,
Вся озаренная
Светом и словом!

(Петрарка)

[21]

Но Лермонтов не воскликнул:

Знайте же, Вечная Женственность ныне
В теле нетленном на землю идет!

(Соловьев)

Личная неприготовленность к прогреваемым идеям погубила его… И в конце концов:

А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,
          Такая пустая и глупая шутка!

Тем, кто не может идти все вперед и вперед, нельзя проникать дальше известных пределов. В результате – ощущение нуменального греха, странная тяжесть, переходящая в ужас. Прозрения вместо окрыления начинают жечь того, кто не может изменить себя. «Вот грядет день, пылающий, как печь» (Малахия)[22], – в душе мага. Обуянный страхом, он восклицает, обращаясь к друзьям:

Что судьбы вам дряхлеющего мира!..
Над вашей головой колеблется секира.
Ну что ж? Из вас один ее увижу я…

(Лермонтов)

[23]

Быть может, он видел секиру, занесенную над собой? А вот уже прямо:

Не смейся над моей пророческой тоской:
Я знал – удар судьбы

меня не обойдет.Я знал, что голова, любимая тобой,
С твоей груди на плаху перейдет!

(Лермонтов)

И это писано в год дуэли – того удара судьбы, которого, быть может, и нельзя было обойти Лермонтову[24]. Он увидел слишком много. Он узнал то, чего другие не могли знать.

Такие люди, как Лермонтов, называемые светскими писателями-демонистами и о которых в Писании сказано, что они – беззаконные, – такие люди подвержены беспричинной тоске и ужасу… «Свищущий ветер… или незримое бегание скачущих животных, или голос ревущих… зверей: все это, ужасая их, повергало в расслабление. Ибо весь мир был окутан ясным светом и занимался беспрепятственно делами, а над ними одними была распростерта тяжелая ночь, образ тьмы, имевшей некогда объять их, но сами для себя они были тягостнее тьмы»[25].

В своих прозрениях Лермонтов не дошел до конца. Гениальная поэзия его все еще серединна. Отсюда демоническая окраска его поэзии. Отсюда же двусмысленность, двузначность типов вроде Печорина. И здесь есть хлестаковство. Только оно пало на душу, закралось в самые тайные уголки мысли и чувства. Едва ли сам Лермонтов был повинен в своем демонизме. Он является козлищем отпущения и за свою, и за нашу эпоху. Та, которую он всю жизнь искал, не открылась ему до конца, но и не осталась в маске. Вся мучительность его порываний к Вечности заключается в том, что некоторые черты Ее были доступны ему. Она была закрыта от него только полумаской. Не разрешенное Лермонтовым взывает в наших душах. Мы или должны закрыть глаза на порывание духа к вечной любви, или, сорвав полумаску, найти Вечность, чтобы наконец блеснуло нам – бедным рыцарям – «виденье, непостижное уму»… И вот, когда звучат нам слова, полные смысла: «Я озарен… Я жду твоих шагов…», «Весь горизонт в огне и близко появленье»[26] и т. д. – со страхом Божиим и верою приступаем мы к решению рокового, приблизившегося к нам вопроса.