О Толстом

Каждый человек от царя мыслю до нищего разумом по-своему старается осмыслить жизнь. Но бедна мысль нищих, слово их слабо, разум смутен – они неспособны самостоятельно сложить два раза по два. Они принуждены идти за более сильными, в их откровениях искать путей или просто принимать их слово на веру. И те, кто силою судьбы поднялся над всеми, чей разум острее и смелее, чья душа больше, те становятся вождями, маяками, видными во всех уголках земного шара. В их душах звучат все струны, которые могут быть вообще у человека, и каждый находит в них свое, нужное ему, для него мучительное или радостное.

Такой душой был Лев Толстой.

Человек с могучим талантом, с долгой и богатой жизнью, с разумом острым, вместе богатырь и пленник жизни, он был таким, что в нем всякий находил частицу себя, или, вернее, – в частице его находил всего себя, и невольно, с тайным волнением, прислушивался и присматривался к нему.

Как живет, во имя чего живет и как умрет этот гигант? Ибо, если жизнь этого великана не покажет величия, смысла и цели жизни, то что же ждать от наших маленьких убогих жизней.

И восемьдесят три года (судьба точно нарочно дала время) человечество миллионами глаз и ушей тянулось к Толстому.

И вот Толстой совершил путь свой, – умер.

Что же?

* * *

Остались кучи книг и кучка земли на месте, где навсегда зарыта зеленая палочка загадочного человеческого счастья.

Весною, когда солнце пригреет землю, старые деревья кругом могилы потянут живительные соки и развернут новые листья, вспитанные гноем трупа Толстого.

Тело его умерло. А дух?

Ряд прекрасных рассказов о жизни человеческой превзойдут будущие писатели, как сам Толстой превзошел многих, бывших прежде него. Идеи будут разбиты другими мыслителями, которые будут вооружены тысячами фактов, не известных Толстому, теперь еще не найденных человеческим опытом. Одно останется вечно: память о жизни и смерти одного из величайших людей, грандиозный опыт жизни. Эта память будет велика и красива, насколько могут быть в нашей жизни величие и красота. Но они не восторг, а грусть бесконечную возбуждают во мне.

Страшный закон вечной неизвестности сломил эту великую громаду.

Толстой жил восемьдесят три года и умер так же, как проживший три дня, от пустой случайности, определившей час, и неодолимого закона, положившего предел.

Толстой обладал всеми дарами, о каких мечтает человек, и был несчастен, как последний нищий.

Толстой владел громадным разумом и узнал столько же, сколько последний дурак.

Бог дал ему талант, и на вершине славы Толстой говорил себе: ну, хорошо, я буду выше всех, превзойду Шекспира и Данте, имя мое прозвучит во всех уголках земли… а дальше?.. И, не в силах ответить, отрекся от таланта с тоской и отвращением.

Бог дал ему возможность пережить разнообразную и богатую жизнь, и он признал себя несчастным, жизнь свою – отвратительной. Конечно же, не фотографы и не злая жена сломили его дух. Вся жизнь, с начала и до конца, утомила его, и только догматы его близорукой веры заставили его робко свалить вину на фотографов, гостей и семью.

Бог дал ему ум смелый, казалось, способный разрезать весь шар земной, как апельсин, и этот ум не дал ему истины, заблудился, утомился в исканиях, приткнулся к теплому местечку догмата и с жалкой растерянностью, с точностью попугая, затвердил без конца – Бот, любовь, Бог, любовь, Бог…

Бог дал ему возможно лучшую кончину, без особых страданий, без отвратительных подробностей, в сознании, которое следило за собой почти до последнего вздоха.

И вот тут, в последние дни, вскрылся весь ужасный смысл или, вернее, бессмыслие его жизни.

Все можно отбросить, как детали: и разочарование в таланте, и личное несчастие, и попугаевы догматы, если бы только была кончина, осеянная светом правды, если бы Толстой, как созданный его художественным самодурством Иван Ильич, мог воскликнуть в последнюю, самую последнюю минуту: «смерть!.. Но как это просто и хорошо… как радостно!»

Увы, этого не было. Кончина, мирная и безболезная, была такою только для близоруких, недалеких людей, его окружавших, да для нанятых по торжественному случаю репортеров, сотнями перьев скрипевших «осанна»!

На самом же деле были физические мучения, отвратительные подробности распадения организма, и не было радости и спокойствия духа.

Временами, когда сильнее становилось тело и глаза видели окружающих, всю жизнь слушавших его как пророка, Толстой вспоминал свои догматы и говорил те фразы, которые он затвердил при жизни. И пресловутой фразе о многих людях, которым надо уделить внимание прежде Льва, нет никакой цены: она была сказана им раньше, теперь только повторена и не вытекала из того положения, в котором он находился сейчас.

Но зато была одна фраза, в которой сказалось ясное отношение к факту, в которой прозвучало со страшной силой мрачное отчаяние и которую, кажется, никто даже и не понял в ее единственном и ужасном значении.