Я поскрипываю. О твоей повести говорят хорошо. Собака Арбузова
[907]искусала лицо мальчику Ажаева [908]. Иностранцы меня одолели: один день обедали федеративные немцы, а ужинал уругваец с красивой женой. У уругвайцев и новозеландцев я достал для Мити по монетке. И у поляков тоже. Целую Мариночку. В прошлое воскресенье был у нас Гуля, прелестный, талантливый, но — загадочный.Геннадию Матвеевичу
[909]дружеский привет!Целуем Вас, дорогой Дед, и вспоминаем в Будапеште!
С самым приятным воспоминанием на дружеский прием в Переделкине — по случаю встречи с Николаем Корнеевичем в Будапеште — привет горячий от
18 дек. 58.
15 авг. 63 г. Коктебель
Милый папа!
Пишу тебе древним, доисторическим стальным пером, вправленным в деревянную вставочку, макаю его в чернильницу. Оказалось, я совсем разучился так писать и еле-еле справляюсь. Мой английский карандаш, начинку для которого ты дал мне перед отъездом, исписан весь: я написал здесь большой рассказ
[911], плохой, но на плохие рассказы уходит столько же чернил, сколько и на гениальные.Прочел я здесь три твои превосходные статьи
[912]. Читал с волнением и даже с болью — можно ли объяснить людям, что все дело во вкусе, когда у людей нет вкуса? Невольно становишься на сторону «дистилляторов» — их хоть можно читать, не коробясь.А дай сторонникам просторечия хоть немного воли, и они такого наворотят, что читать станет невозможно. Даже приведенные тобой удачи — неудачны. Сочетание слов: «Слышь, Эльза» — меня рассмешило.
Что поделаешь, победы в переводе всегда индивидуальны, неповторимы, и потому из них нельзя извлечь никаких уроков. Систематизации поддаются только поражения. Ты это чувствовал, когда писал, и потому две последние твои статьи лишены присущей тебе отчетливости.
В Коктебеле прекрасно, и расстаюсь я с ним с сожалением, хотя мы прожили здесь больше месяца. Наслаждение было двойное — прекрасно быть в Коктебеле и прекрасно не быть в Москве. 21-го мы полетим отсюда в Киев. Надеюсь проболтаться там дней пять, а то и неделю. Следовательно, будем дома вскоре после 25-го.
Видел 6 № «Нового мира», по нынешним временам любопытный
[913]. Там несколько отрывков из моего Тувима. Прочитал и подумал, что нужно было дать не эти отрывки, а другие. Ну, да все равно. Скоро выйдет вся книжка — мне сюда, в Коктебель, прислали верстку [914].Тревожит меня по-прежнему Митя — заберут или не заберут? Господи, до чего хочется, чтобы не забрали и до чего мало на это надежды!
Говорят, в «Веч. Москве» было что-то о моем «Избранном»
[915]. Но здесь «Веч. Москвы» нет, и что они написали — не знаю.Итак, скоро увижу тебя в Переделкине. Будь здоров. Попроси Люшу оставить для меня немного крыжовника — не в виде варенья. Сердечный привет ей.
[Рукой М. Н. Чуковской]:
Дорогой Дед!
Спасибо за письмо. Слава Богу, что Вы здоровы, — это главное. И все же предчувствую, сколько неприятностей свалится, чуть приедем в Москву. Бррр…
Целую
2.8.64.
Коктебель.
Милый папа!
Мы здесь уже три недели и почти ничего о тебе не знаем. Люша написала, что Зоя Семеновна
[916]уложила тебя в постель. Что с тобой? Напиши нам. А то в разлуке всегда тревожно. Напиши о здоровье и о твоих делах.О нас мне писать нечего. Здесь не жизнь, а нирвана. Купаемся, бродим, спим, беседуем со старичками о предметах возвышенных и вечных. Митя занят любовными похождениями, за которыми не уследишь. (Не уследим, как скоро прикажут писать
[917].) На днях он уже возвращается в Москву и, конечно, объявится в Переделкине со своим гремящим мотоциклом.Я доделал здесь рассказ для «Юности»
[918]и уже пишу другой, новый, и дней через пять кончу [919]. Тоже о предметах возвышенных и вечных и, кажется, тем более плохой.Ничего не знаю о своем Мандельштаме в 8 № «Москвы»
[920]. Но волнуюсь не очень — будь что будет. Вернусь к сентябрю и узнаю все разом.Напиши нам, пожалуйста, хоть несколько строк.
Мариночка, родная, любимая. Вот мы и осиротели.