О трагическом чувстве жизни

Но что же будет с индивидуальным сознанием в этой конечной солидарности, в этом истинном и высшем христианском пароде, включающем в себя всех тварей? Что будет со мною, с этим жалким, тленным я, которое является рабом времени и пространства, с этим я, абсолютно случайный и преходящий характер которого утверждает мой разум, но ради спасения которого я живу, страдаю, надеюсь и верю? Разве согласился бы я ради спасения человеческой цели Вселенной, ради спасения сознания Вселенной пожертвовать своим жалким сознанием, посредством которого и только посредством которого я познаю и эту цель, и это вселенское сознание?

И здесь мы оказываемся в высшей точке трагедии, в ее завязке, в перспективе этой высшей религиозной жертвы: жертвы собственным индивидуальным сознанием ради совершенного человеческого сознания, Божественного Сознания.

Но существует ли такая трагедия? Если бы мы ясно увидели этот анацефалосис; если бы мы поняли и почувствовали, что наше я должно будет обогатить Христа, то разве поколебались бы мы хоть на минуту целиком отдать себя Ему? Разве ручеек, впадающий в море и чувствующий в сладости своих вод горечь океанской соли, повернет обратно к своему истоку? Разве захочет он вернуться в тучу, которая родилась из моря? Разве это не радость - почувствовать себя поглощенным?

А все-таки...

Да, несмотря ни на что, трагедия достигает здесь своей кульминации.

И душа, по крайней мере моя душа, страстно желает совсем другого, она жаждет не быть поглощенной Богом, она жаждет не покоя, не мира, не угасания, но вечно приближаться к Богу, никогда не достигая цели, она хочет быть бесконечным желанием, вечной надеждой, которая вечно обновляется, никогда не исчерпывая себя до конца, оставаясь вместе с тем и вечной нуждой в чем-то, и вечною болью. Болью, страданием, благодаря которому душа беспрерывно возрастает в сознании и в желании. Не пишите на вратах Рая то, что Данте написал на дверях Ада, Lasciate ogni speranza{229}! Не убивайте время! Наша жизнь является надеждой, которая, беспрестанно превращается в воспоминание, которое, в свою очередь, порождает надежду. Дайте нам жить! Вечность, как вечное настоящее, без воспоминания и без надежды, есть смерть. Так существуют идеи, но так не живут люди. Так существуют идеи в Боге-Идее; но так не могут жить люди в Боге живом, в Боге-Человеке.

Итак, вечная жизнь это скорее Вечное Чистилище, чем Рай; вечное восхождение. Если исчезнет всякая боль, даже самая чистая и одухотворенная, если исчезнет всякое желание, то что заставит блаженных жить? Если там, на небесах, они не страдают по Богу, то как же могут они любить Его? И если даже там, в Раю, где они видят Бога с каждым разом все ближе, но никогда не достигая Его видения во всей полноте, у них не остается всегда нечто такое, что они могли бы познавать и желать, если не остается у них всегда немного неуверенности, то как могут они не погрузиться в сон?

Или, наконец, если там ничего не остается от внутренней трагедии души, то какая же это жизнь? Разве есть счастье большее, чем о несчастье помнить - а помнить о нем значит испытывать его - в радостные времена? Разве не тоскует по тюрьме тот, кто из нее освободился? А прежняя его жажда свободы разве не ослабевает?

Мифологические грезы! - скажут мне. Мифологические грезы и больше ничего. Но разве в мифологической грезе нет своей правды? Разве сновиденье и миф не являются проявлениями некой невыразимой истины, истины иррациональной, истины, которая не может быть доказана?

Мифология! Возможно; но о жизни иной мы, как и во времена Платона, должны творить мифы. Мы увидели наконец, что как только мы предпринимаем попытку придать конкретную, постижимую, то есть рациональную, форму нашему изначальному, главному и фундаментальному желанию вечной жизни, имеющей самосознание и сознание своей личной индивидуальности, эстетические, логические и этические абсурды множатся и нет никакой возможности понять блаженное видение и апокатастасис без противоречий и несообразностей.

А все-таки!

Да, а все-таки надо страстно желать вечной жизни, каким бы абсурдным ни казалось наше представление о ней; более того, надо так или иначе верить в нее, для того, чтобы жить. Для того, чтобы жить, не так ли? Вот именно, в вечную жизнь надо верить для того, чтобы жить, а не для того, чтобы познавать Вселенную, а вера в вечную жизнь это и есть религиозная вера. Христианство, единственная религия, которую мы, европейцы XX века, способны по-настоящему почувствовать, является, как говорил Киркегор, делом безнадежным (Afsluttende unidenskabeling Effershrift, II, I, cap. I), предприятием, которое, согласно все тому же трагическому мыслителю, достигает успеха только через мученичество веры, только через распятие разума.